Темнота выдавливала глаза.
Ясна Йеленка – вовсе не его мамочка. Его родила росомаха, в лесу возле каменной пещеры. Безобразная сумасшедшая старуха ножом распорола ее чрево… Он – сын росомахи, Вечный Бродяга, самый сильный мрачун на свете. Йока сел, морщась и подвывая от боли, и ощупал близкую стенку: она тоже была металлической и пупырчатой, как и пол. Он очень удивился, когда обнаружил, что до противоположной стены можно достать рукой: карцер шириной был чуть больше двух локтей. Почти как гроб.
Йока вспомнил насмешливые слова парня из старшей группы о том, что в карцере потолок не опускается на голову, и тут же подумал о толстенном каменном перекрытии над полуподвалом. Камню ничего не стоит расплющить жесть, из которой сделан этот гроб… Йока слишком хорошо представил, какая тяжесть нависает над его головой, – это было так же, как если посмотреть вниз, находясь на высоте: паника сделала ватными руки и ноги.
Женщину на увитом цветами портрете в комнате Цапы звали Мирна Гнесенка. И она была очень – если не сказать «сказочно» – красива. Когда она умирала, она не знала, что Йоку отдадут Йеленам. Она не знала, что ему каждый день и час придется добиваться любви Ясны Йеленки, выцарапывать эту любовь едва ли не силой. Она не знала, иначе она бы не бросила его на произвол судьбы. Иначе бы она сама родила его и любила, и он был бы обыкновенным мальчиком, но она бы любила его просто так, ни за что. Она бы придумывала вместе с ним его вензель, как мать Малена. И он мог бы рассказывать ей обо всем, что его мучает, и она бы понимала его и всегда была на его стороне.
Она умерла, чтобы он стал Вечным Бродягой и прорвал границу миров. Почему? Человек не может отдать свою жизнь просто так, ни за что. Если человек готов за что-то умереть, значит, он уверен в своей правоте. Змай тоже готов был умереть, защищая его. Но Змай сражается за свой мир, а Важан? Важан не задумываясь прикрыл Йоку от луча фотонного усилителя. И сказал, что цели человека должны лежать за пределами его жизни, только тогда жизнь имеет смысл. Неужели причина только в том, чтобы власть принадлежала мрачунам, а не чудотворам? Или Важана заботят такие вещи, как справедливость? Йока сомневался в этом – профессор представлялся ему слишком циничным, чтобы бороться за какую-то там справедливость. Надо будет обязательно спросить его об этом при случае… Если он будет, этот случай.
Стены и потолок вытягивали тепло, и вскоре к ноющей боли добавился озноб. Йока обхватил руками колени и уткнулся в них лицом. Ему казалось, что прошло уже много часов, никак не меньше двадцати, но в карцер – верней, в полуподвал – снаружи не проникало никаких звуков. И если темнота выдавливала глаза, то тишина тонким звенящим обручем стискивала голову. Иногда казалось, что этот обруч впивается в кожу, прорезает ее, и кровь течет по вискам, – Йока трогал голову и находил ссадину над виском, оставленную железными заклепками ремня. Пальцы гнулись плохо – на них запеклась кровь, и распухли они слишком сильно. Впрочем, не будет ничего удивительного, если выяснится, что они сломаны: каждый удар ремнем был ничуть не слабей, чем удар Важана указкой. Только, похоже, доктор Сватан не явится сюда, чтобы освободить его от школы на несколько дней, – «пока не прекратятся ночные боли»… Смешно… Йока не видел, чтобы из-за наказания кого-то освободили от работы больше чем на один день.
А потолок упрямо опускался на голову – правда, очень медленно и пока почти незаметно. Йока что-то читал о боязни замкнутых помещений, но эта боязнь тогда казалась ему смешной – как все болезни, которые лечат у доктора Грачена. И… вовсе не похоже это было на болезнь, потому что тяжелое перекрытие на самом деле могло осесть на потолок карцера и смять его стены.
Есть не хотелось, и было не до сна, хотя Вага говорил, что в карцере можно отлично выспаться. Йока перебрался в угол и снова уткнулся лбом в колени. А если сутки уже давно закончились, а про него забыли? Может быть, пока он был в карцере, на колонию напал Змай, перебил всех чудотворов и освободил ребят. А его просто не нашел… Что делать тогда? Может быть, надо постучать, позвать на помощь?
Мысли путались, холод ощущался уже не так остро, а если долго не двигаться, то пропадала и боль. Йока хотел подумать о чем-нибудь хорошем и начинал мечтать о появлении Змая, но мысли вновь и вновь сползали в стороны. Либо думалось об опускавшемся потолке – от этого по спине бежали мурашки и пересыхало во рту, – либо о происшедшем на поверке. И, вспоминая об этом, Йока уже не хотел, чтобы Змай освободил колонию непременно сегодня, потому что тогда ему расскажут о наказании – несомненно с сочувствующими вздохами. Пусть бы прошло какое-то время… Все забудут об этом… Рано или поздно забудут. Но не на следующий день. Лучше бы его оставили в карцере на неделю…
Ему снился кошмар – правдоподобный и осязаемый; он понимал, что спит и надо проснуться, но не мог разомкнуть веки. Потолок медленно опускался ему на голову, как ползун гидравлического пресса, и между полом и потолком оставалось все меньше места. Йока упирался в него руками изо всех сил, надеясь замедлить движение, но пресс легко сминал его сопротивление. Ноги подгибались, и от напряжения из ссадин сочилась сукровица – а то и кровь. А потолок уже касался макушки, и выпрямиться во весь рост не получалось… Йока хотел кричать, звать на помощь, но из горла шел лишь жалкий сип…
Несколько раз ему казалось, что он проснулся, открыл глаза, но это было самообманом, потому что потолок продолжал давить на руки и касаться макушки. Кошмар продолжался бесконечно, шел по кругу, Йока обливался холодным потом и чувствовал боль в распухших пальцах, упиравшихся в пупырчатую жесть, и тяжесть в согнувшихся от напряжения коленях, и прикосновение холодного металла к голове, и ломоту придавленной шеи…
Его разбудила судорога – от холода свело ногу. Йока скрючившись лежал поперек карцера, руками и ногами упираясь в стены. Тело затекло, и боль от первого же движения оглушила его сильнее судороги. Он раздумал растирать мышцу и просто потянул носок на себя – ногу отпустило, но боль во всем теле пульсировала, стучала в уши и останавливала дыхание. Наверное, нужно было двигаться, чтобы она успокоилась, – Йоке не раз случалось просыпаться утром после драки или чересчур интенсивной тренировки…
В горле першило и хотелось пить. Он сел, со свистом втягивая в себя воздух, и подождал, пока боль чуть-чуть успокоится. Но стоило встать, как с ним приключилась беда, которой он вовсе не ждал, хотя мог бы и предположить это заранее: ему нужно было отлить, и срочно. Первой мыслью было постучать в дверь – ведь должны же чудотворы знать, что за сутки человеку хочешь не хочешь, а надо выйти в туалет. Но он представил себе, как откроется дверь и чудотвор посмотрит на него свысока в ответ на эту унизительную просьбу… Нет, такого позора не пережить… Да и Вага говорил, что в дверь стучать не надо… Может быть, сутки вот-вот кончатся и надо просто немного потерпеть?
Йока решил терпеть и, конечно, выдержал недолго. Но ведь он не первый, кого сажают в карцер… Неужели придется мочиться прямо на пол? Это, наверное, было еще позорней, чем предстать перед чудотвором с унизительной просьбой… Йока едва не расплакался от стыда и бессилья. Может быть, в полу карцера есть какое-нибудь специальное отверстие для этого? Ведь не может же быть, чтобы такая естественная вещь была в карцере запрещена!
Он решил ощупать весь пол в поисках дырочки и методично начал от того угла, в котором сидел. Карцер оказался хоть и узким, но довольно длинным, и в углу у двери Йока вместо дырочки обнаружил ведро… Конечно, с его точки зрения это тоже было мерзостью, но всяко лучшей, чем ходить под себя. И теперь Йока обмирал от мысли, что было бы, случись ему захотеть чего-то посерьезней…
А потом он хотел пить. Сначала жажда не мучила его, просто нужно было избавиться от сухости во рту, но шло время, и пить хотелось все сильней. Йока собирался снова заснуть и даже лег на пол, но не смог устроиться – как он ни старался, в какую-нибудь особенно саднящую ссадину упирался пупырышек на полу.
