– Ты переведен к нам из Лицея искусств? – начал Мечен, смерив взглядом щуплую фигурку Малена.

– Да, – без страха ответил тот, и Йока подумал, что Мален верит в его заступничество, поэтому и не боится директора колонии.

– И что же за «литературные чтения» ты устраиваешь в бараке каждый вечер? – Слова «литературные чтения» профессор произнес брезгливо поморщившись, презрительно.

– Я читаю ребятам свою книгу о подвигах Ламиктандра, – нисколько не смутившись, громко ответил Мален. Тишина на плацу, и без того полная, стала вдруг осязаемой, невыносимой – словно все разом затаили дыхание – вместе с Йокой.

– Ты знаешь о том, что в колонии запрещено чтение книг, не прошедших цензуру? – Мечен говорил не повышая голоса, в его словах было, скорей, что-то приторно-сладкое, нежели угрожающее.

Малена эта сладость в голосе нисколько не смутила:

– Я готов представить свою рукопись для цензуры, в ней нет и не может быть ничего запрещенного. Я пишу познавательную книгу о герое, на примере которого должен учиться каждый подросток.

– В Брезенской колонии нет героев, Мален, которых следует вдохновлять подвигами Ламиктандра. Это во-первых. Во-вторых, никакая цензура не будет ковыряться в твоей рукописи. Я уже видел одну твою книгу, и мне этого вполне достаточно, чтобы сделать выводы о содержании твоего творчества. Рукопись ты после поверки передашь своему воспитателю, и впредь я запрещаю тебе не только читать свои опусы вслух, но и вообще что-либо писать. Кроме того, с завтрашнего дня ты переходишь с работ третьей степени тяжести на вторую. Все ясно?

Конечно, мрачуны – это опасные животные, зачем им знать о подвигах Ламиктандра? Они должны бояться и ползать в пыли на коленях, а не мечтать о подвигах. Они должны быть такими же ничтожествами, как Мечен, должны учиться пресмыкаться перед чудотворами, и вовсе не герои должны служить им примером. Йока глубоко вдохнул, раздувая ноздри. «Я могу размазать его по стенке», – мелькнуло в голове.

– Мален, я не слышу. Все ли тебе ясно?

Голос Малена прозвучал чересчур звонко:

– Да.

И Йока понял, что тот плачет. Потому что не было для Малена ничего дороже его рукописи. И если Мечен хотел заставить Малена плакать, то он сделал это еще верней, чем если бы избил его ремнем.

«Я могу размазать его по стенке», – снова подумал Йока. Значит, в Брезенской колонии нет героев? Значит, только бояться и плакать? А ведь Мален думал о нем, когда писал про Ламиктандра…

– Вы не смеете это делать! – выкрикнул Йока и хотел, чтобы это прозвучало угрожающе. – Вы сами – ничтожество, трусливое ничтожество!

Мален оглянулся на миг, и кроме слез в его глазах мелькнуло отчаянье. Не благодарность, не восхищение – страх.

– Вот видишь, Мален, на что вдохновляет воспитанников пример Ламиктандра? – Мечен удостоил Йоку пристальным взглядом. – На нарушение дисциплины и оскорбление воспитателей. Этого ли ты хотел добиться? Йелен, два шага из строя.

Но когда в его сторону двинулся чудотвор, Йока не почувствовал страха – только ненависть.

– Я гораздо сильней вас, профессор, – успел сказать Йока, выходя вперед. – И если вы это сделаете, я убью вас, я обещаю.

Он очень быстро пожалел о сказанном. Он не ожидал, насколько быстро станет об этом жалеть. Его свалили на землю одним ударом в лицо и били втроем, долго и так больно, что Йока кричал и звал маму. Он не мог себе представить, что на свете бывает такая боль, ради избавления от которой готов на любое унижение и даже на предательство. И если бы жалобный вой он мог сложить в слова, то просил бы прощения. И ему не было дела до того, что на него смотрит вся колония, и девочки, и Мален… И Мечен.

И даже когда все кончилось, в голове была только одна мысль: только бы это не началось снова. Рыдания судорогой пробегали по телу, Йока не мог толком вдохнуть, чтобы громкий многократный всхлип не вырвался наружу.

– Поднимайся. – Пинок под ребра не унизил его, а напугал. Он побоялся не встать. И поднявшись, ощутил себя полным ничтожеством – трясущимся, сопливым ничтожеством, перепачканным в земле и в крови, в изорванной ремнями одежде, с разъезжающимися в стороны губами. И мысль о том, что он может размазать Мечена по стенке, уже не казалась ему столь интересной – он постарался ее забыть, чтобы никто из чудотворов не решил, что такое может прийти ему в голову.

Добил Йоку взгляд Малена: полный жалости, ужаса и – восхищения. Меньше всего в эту минуту ему хотелось, чтобы Мален писал о нем книгу… Потому что теперь никакая сила, никакая ненависть не заставила бы Йоку повторить этот «подвиг». А это значит… Важан был прав: если казнь почетна, то наказание унизительно. Йока думал, что заслуживает казни, а в результате… Пожалуй, за всю жизнь он не испытывал более искреннего раскаянья.

На этот раз Мечен смотрел на него долго и пристально. Нет, на его лице не было злорадства, только высокомерие.

– Сутки карцера. На первый раз, – изрек профессор и отвернулся.

Один из чудотворов подхватил Йоку под руку и потащил за собой, а Йока спотыкался и едва не падал: у него кружилась голова и дрожали колени. Теперь он отчетливо ощущал взгляды всей колонии и готов был провалиться сквозь землю, лишь бы на него никто не смотрел. Потому что его волокли, словно нашкодившего щенка. Впрочем, он и чувствовал себя скорей нашкодившим щенком, чем героем вроде Ламиктандра.

Перед карцером его раздели донага, а когда он замер на входе в темное помещение, толкнули вперед, отчего Йока споткнулся о порог и растянулся во весь рост. Дверь с лязгом захлопнулась, и он вначале решил, что ослеп от удара об пол: в карцере было совершенно, абсолютно темно. Так темно, что не ощущалось разницы, открыты глаза или закрыты. Паника криком подкатила к горлу, и Йока едва не кинулся обратно к двери – стучать, звать на помощь! – пока не сообразил, что у него с глазами все в порядке. Впрочем, это не прибавило ему оптимизма, и падение на пороге показалось донельзя обидным, несправедливым и стало последней каплей: Йока думал, что ни за что бы не упал, если бы его не толкнули, что он нисколько не виноват в этом, и не заслужил этого, и… Страх и стыд уступили место всепоглощающей жалости к себе, и он расплакался, лежа на полу, чувствуя себя слабым, беззащитным, избитым и измученным ребенком. И думать так было сладко и легко, и оправдания находились без труда, и все вокруг были виноваты – кроме него самого.

Однако стоило только подумать о том, что его всхлипы услышат снаружи, как слезы высохли сами собой. Йока с минуту лежал молча, пытаясь понять, есть кто-нибудь за дверью или нет. Слезы ненадолго принесли облегчение, но сменились тупой апатией без мыслей в голове. А потом сквозь апатию стали потихоньку просачиваться боль и холод. И давящий страх перед темнотой.

Металлический пол карцера был покрыт гладкими выпуклыми пупырышками. Йока попытался подняться – и все ссадины, все налившиеся кровью рубцы отозвались тягучей, муторной болью. И боль не вызвала жалости к себе, напротив, напомнила о собственном вое на плацу, и теперь Йока подумал об этом, обмерев от стыда.

Сжаться в комок – и забыть, забыть! Не вспоминать, не думать! Мысли были столь невыносимыми, что он застонал и обхватил виски руками. Как после этого жить? Как после этого выйти из карцера и смотреть в глаза ребятам? Как показаться перед Меченом? Да, ребята не станут смеяться в открытую – это не Академическая школа. Да, Вага Вратан давно всем объяснил, что люди бывают разные, что не надо стыдиться слез. Но ведь теперь понятно, что из всех разных людей он – Вечный Бродяга, на которого приходят посмотреть, которого стремятся «потрогать», – оказался едва ли не самым слабым и трусливым. Что стоили его «героические» слова, когда он и представить себе не мог, что за этим последует? Даже Мален и тот не испугался, он так и сказал: больно, но не страшно. И, зная, как это больно, Мален не боялся, отвечая Мечену. А то, что Йока испугался, видели все. Видели, как он трясся и ревел… Слышали, как он кричал «мамочка».