– Да он просто холода боится.
– И с каких херов мастеру спорта холода бояться? – не поверил Аркан.
– Вашу Машу… – вздохнул Витька. – С таких херов. Вот я читал про детские страхи, что если в детстве какая хурма с человеком приключится, то он потом ее всю жизнь будет стрематься. А мастер спорта – сын Бледной девы, она с ним вместе с моста сиганула. Типо, большой всплеск эмоций. И на всю жизнь ссыкотно.
– Вить, как ты думаешь, дарить мне открытку Бледной деве или лучше не надо?
– А чего ж не дарить? – Витька пожал плечами.
– Так Зоя говорит, это страшный грех.
– Да и хрен ей в розовые губки. Небось, ведьмы в таких делах получше православнутых разбираются.
– Я тут подумал: может, она обидится даже, если ей только одну открытку подарить и больше ничего, – вздохнул Павлик.
– Хурма. Главное не подарок, а внимание.
– А как мне ей открытку отдать?
– Когда бишь у нее день рождения? – оживился вдруг Витька.
– В понедельник.
– Вот и славно. На понедельник и назначим поздравление. – Витька потер руки. – С воскресенья на понедельник. Ровно в полночь. В час, когда силы зла властвуют безраздельно. И не ссы, после этого она к тебе больше не придет.
Павлик не понял, почему у Витьки стало такое решительное лицо и почему тот соскочил с подоконника, не докурив сигарету до конца, будто куда-то торопился.
* * *
На автобусной остановке около вокзала было гораздо тише, нежели по пятницам. Посидев на скамейке минут десять, Ковалев решил, что веселей убивать время в теплом универмаге, – к вечеру подморозило, а до автобуса оставалось минут сорок.
Большинство отделов уже закрылось, однако игрушки работали до девяти. Автотрек, конечно, пока никто не купил, и на этот раз его с восторгом рассматривали двое мальчишек лет по двенадцать. Им, в отличие от Селиванова, не хватило наглости попросить продавщицу запустить трек, но понятно было, как им этого хочется. Ковалев снова протянул продавщице полтинник на батарейки и попросил показать детям игрушку.
Мальчишки жали на кнопки пультов с такой радостью, что Ковалев перестал ругать себя за потраченные неизвестно на что деньги. И делать все равно было нечего…
– Мальчиков любишь? – раздался вдруг негромкий, подозрительный голос.
К автотреку незаметно подошел немолодой капитан, которому две недели назад Ковалев под протокол рассказывал, где и как он нашел Павлика. Тот самый, похожий на мышь и таракана одновременно.
– Вы с ума сошли? – Ковалев при всем желании мог смотреть на капитана только сверху вниз. И, наверное, стоило ответить как-то иначе, но эта фраза сама собой сорвалась с губ.
– А что ты тогда тут делаешь?
– Я встречаю жену с автобуса.
– Что-то незаметно, – хохотнул капитан. – Документы покажи.
Документы Ковалева капитан уже видел, даже записывал данные в протокол. И, судя по первому вопросу, об этом вовсе не забыл. Надеялся, что Ковалев не носит с собой военный билет? Напрасно надеялся.
– Так зачем же ты, гражданин майор, деньгами тут разбрасываешься? Мальчиков игрушками завлекаешь?
Стоило определенных усилий сдержаться и не послать подальше представителя власти при исполнении. Вспомнилась приписка на афише дома культуры, что лица старше тридцати лет не допускаются на дискотеку. Интересно, выявление педофилов – это указание сверху или в этих местах вправду водится так много извращенцев?
– Автобус моей жены придет только через полчаса, – взвешивая каждое слово и стараясь остаться спокойным, пояснил Ковалев. – На остановке холодно и скучно. Я просто убиваю время. В тепле.
– Зарабатываешь, что ли, много? – Капитан продолжал держать в руках открытый военный билет и мерил Ковалева тяжелым взглядом.
– Мне хватает, – процедил Ковалев сквозь зубы.
– Смотри у меня. Тут тебе не город, всё на виду.
Капитан еще раз оглядел Ковалева с головы до ног и вернул военный билет.
Ковалев не ожидал, что так обрадуется приезду Влады. Дело даже не в том, что он скучал по жене, – попросту когда она была рядом, он, оказывается, чувствовал себя гораздо уверенней. На нее можно было опереться – хоть что-то по-настоящему твердое, без оговорок.
Хтон тоже обрадовался – выбежал к калитке встретить Владу, прыгал вокруг нее, махал хвостом и поскуливал. Догадался, кто в этом доме готовит собачью еду и стелет коврики на крыльцо.
Баба Паша деликатно ушла, не досмотрев кино, хоть Влада и уговаривала ее остаться и попить чаю с пирожными.
– Слушай, Серый, а почему мы спим на этой узкой скрипучей кровати, когда в соседней комнате стоит полноценный двуспальный диван?
– А… он двуспальный?
– Ну да. Я думала, он не раскладывается, а баба Паша показала мне его маленький секрет.
Ковалев почему-то сразу выбрал маленькую комнату и панцирную кровать. И, судя по рассказам Коли, маленьким он спал именно в этой комнате. И ему почему-то не хотелось, чтобы там спала Аня.
– Давай завтра переставим диван в маленькую комнату, – предложила Влада. Будто прочитала мысли Ковалева. – Как думаешь, отдадут мне ребенка завтра после процедур?
– Отдадут. По четвергам тут молебен, мы с Аней всегда уходим гулять. И процедуры кончаются на полчаса раньше.
Ковалев вспомнил о крещении Павлика Лазаренко. Не хотелось впутывать Владу в это дело…
– На завтрак я, пожалуй, не пойду – меня никто не приглашал. Но к концу процедур прийти ведь будет нормально, правда?
И Ковалев хотел сказать, что сам приведет Аню домой, но вдруг подумал, что если Влада ее заберет, у него будут развязаны руки и он сможет дождаться начала молебна, проследить, чтобы Павлика не тащили креститься насильно. Он, конечно, уповал на Инну, но как бы там ни было, а она там работала и Зоя была ее начальницей.
* * *
Мчится по кромке воды серый зверь – то ли волк, то ли пес, – ловит носом ветер, высматривает в темноте бледный силуэт, сотканный из тумана, ищет следы босых девичьих ног на холодном речном песке. Речная девка пахнет рекой – темным илистым дном, где жизнь кончается смертью, а из смерти рождается жизнь.
Не знает серый зверь, за что не любит он бледных девиц, сотканных из тумана, но летом забавно ему загонять их обратно в реку, как забавно выслеживать водяных крыс, – пищат девицы, теряют томную негу, прыгают в воду лягушками.
Дождливой осенней ночью зверю не до забав, и неприязнь оборачивается вдруг ненавистью, черной злобой, которая клокочет в глотке и не дает уснуть. Он знает, он чует, что речная девка вышла на берег. Он знает, зачем она вышла на берег. Он чует, куда она пойдет.
Бьется пес в запертую дверь, мечется вокруг высокого остроухого дома, где от страха не спит ребенок, – его страх для речной девки, как для зверя путеводная нитка запаха в движении ветра: страх влечет ее и ведет к ребенку коротким путем.
Когда нитка страха окрепнет, речная девка потянет ее к себе, на темное илистое дно, где жизнь кончается смертью. Из смерти потом родится другая жизнь, но зверю нет дела до жизни и смерти, ненависть его безотчетна и не имеет причин. Речная девка должна сидеть в реке, ребенок должен спать в постели – только так, а не иначе. В дремучих закоулках звериного сознания нет места для сомнений.
И тот, кого зверь любил всей душой и будет любить до последнего вздоха, был со зверем согласен.
* * *
И все же Ковалев не вполне доверял Хтону, а потому, прежде чем уйти на завтрак в санаторий, посадил его на цепь – кто знает, как пес поведет себя, если хозяина не будет дома? Вдруг переклинит ему мозги, ведь бросался же он на Ковалева…
Хтон нисколько не обиделся, будто понял, о чем ему толкует хозяин. И даже смотрел виновато: «Понимаю, я доверия не заслужил. Кусался, рычал на людей и пугал ребятишек в санатории».
За завтраком Инна появилась, прикрывая нос платочком, и, увидев ее, Зоя Романовна тут же зашипела: