– Милая такая шуточка – напугать женщину смертью ребенка… – осклабился Ковалев. – За банку кофе…

– Я думаю, тогда он не шутил вовсе. Знаете, есть такое выражение: как в воду глядел… Кто его знает, может, и вправду глядел… Баба Ксеня редко насчет людей ошибалась…

Ковалев вспомнил вдруг разговор с Селивановым.

– Кстати, о бабе Ксене и появлении «легенд». Сегодня мне поведали о том, что ваша дочь – ведьма-людоедка, ее ночью видели в доме на болоте…

Ангелина Васильевна не донесла до рта чашку с чаем, замерла на секунду и поставила чашку на место.

– Кто это вам рассказал такую ерунду? – чужим, металлическим голосом спросила старая ведьма.

– Мальчишка из санатория, они ходили ночью на болото за неразменным рублем. Заглянули в окно и увидели вашу дочь. Можете порадоваться – одной легендой в Заречном теперь будет больше.

– Они это выдумали, – после паузы медленно и холодно выговорила Ангелина Васильевна. – Дом бабы Ксени заколочен, в нем только пыль и паутина, Инке там делать нечего…

Она снова закурила, затянулась несколько раз подряд, но тут же принялась тушить сигарету, сломала ее в двух местах и оставила дымиться в блюдечке. Залпом выпила оставшиеся полчашки чая и засобиралась домой.

* * *

Они снова сидели на подоконнике в туалете, Павлик обеими руками вцепился в горячий стакан с чаем, отхлебывая из него по чуть-чуть, а Витька успел выкурить две сигареты.

– Вить, а может, мне все-таки покреститься?

– Да за каким фэншуем? – Витька сплюнул на пол медленно, стараясь попасть слюной в предыдущий плевок. – Я тебе не рассказывал… Я тоже ее видел однажды. Это в конце смены было, мы уехали через два дня. А потом я был уже крещеный. Но от того, что меня покрестили, ничего ведь не изменилось… Сначала я даже домой боялся ехать, хотел на все лето в интернате остаться. Потом это забылось как-то, да я и не вспоминал особо – мало ли, приснилась хрень какая-то… А сейчас я вот что подумал. Понимаешь, в той истории про волка… Ну, про Кита, который утонул… Он ведь тоже за окном свою мать видел. Понимаешь? Свою, а не нашу. Так может, Бледная дева просто прикидывается чужими матерями, ну, чтобы в доверие втереться?

Павлик снова вспомнил лицо за стеклом, и ему передернуло плечи. Витькина мысль была очень правильна – конечно, это не их мать затаскивала детей на дно реки, такого вообще не бывает, и живет она далеко… Но отвратительное лицо за стеклом от этого не перестало быть похожим на лицо матери, не перестало!

– Вить, а ведь правда она красивая? – угрюмо спросил Павлик.

– Кто? Бледная дева? – Витька даже повернулся к Павлику и посмотрел на него удивленно.

– Нет, мама…

– Ну… в общем… ничего так. Я как-то не приглядывался. Она молодая была еще красивей, когда я маленький был.

– А Бледная дева меня теперь в речку утащит?

– Да не, как она тебя утащит? Где ты – и где речка! Она не злая вообще-то, она своего сына ищет. Посмотрит, что ты не ее сын, и оставит тебя в покое. Меня же она не утащила.

– Тебя покрестили потому что… – вздохнул Павлик. – И я вот все думаю: может, волк все-таки Зою испугался, а не этого дядьку? Ну, все-таки крест и молитва. Помнишь, как на болоте волк замолчал, когда Сашка Ивлев молился? Зоя в воскресенье же дежурила как раз.

– Глупости. Чего тогда волк в пятницу приходил, если она в четверг его уже прогнала?

– Ну, может, не с первого раза подействовало.

– Ты не понимаешь, – терпеливо пояснил Витька. – Зоя только бормочет и крестом без толку размахивает. А дядька вломил твоему волку промеж ушей – и тот сразу все понял. И дверь открытую дядька нашел.

– Вить, а может, Зое все ж таки рассказать про Бледную деву? Раз она не ведьма…

– Ладно, не ссы. Я разузнаю про Бледную деву. – Витька спрыгнул с подоконника. – С волком разобрались, и с ней разберемся. Без Зои.

* * *

По правде, Ковалев против обыкновения долго не мог уснуть – не столько из-за болевшей руки, сколько в мыслях о бешенстве. Он даже поднялся, собираясь одеться и пойти ловить собаку, но выглянул в окно, увидел, как ветер шлепает в стекло мокрым снегом, как тот скатывается вниз капельками воды, – и передумал. Обычно он не искал у себя смертельных болезней и решил, что старая ведьма напугала его нарочно.

* * *

Река знает и помнит все… Секунды счастья, часы отчаяния, дни скорби, годы тоски… На смену сонным малиновым закатам приходят багровые зарева, молочно-белые туманы сменяются серым маревом осенней мороси. Стынет, стынет вода в реке…

Легко распахнуть дверь в темный дом – не скрипнет, и шаг через порог дается легко, без трепета.

– Что пришел? – презрительно звучит голос старухи.

– Это ты! Ты! Старая ведьма! Ты Наташку!.. Убью!..

Зубы стучат от холода. Срывается голос с угрожающего на жалобный и жалкий.

– Ой ли? – Старуха хохочет глумливо, презрительно. – Не убьешь. Потому что не за этим ты сюда явился. Не за этим верную дорожку сюда почуял. Знаю я, на что ты надеялся.

В полумраке комнат и коридоров есть вторая дверь наружу – выход.

– Смешно тебе? – Верхняя губа поднимается в оскале, дрожит от напряжения, дергается…

– Раздевайся, дурак. С тебя вода на пол течет. Совсем раздевайся, к огню садись. Пока не помер.

Вспыхивает огонь в открытом очаге – как по волшебству, – манит спасительным жаром. Руки трясутся, не слушаются, пальцы крючит. Пустота в груди не дает дышать.

– Виноватого ищешь? – ворчит старуха. – Это оттого, что себя больше других виноватым считаешь.

Темные, сморщенные старушечьи руки набрасывают одеяло на мокрые плечи, скрещивают углы на груди – будто пеленают младенца.

– Не надейся, – коротко бросает старуха.

– На что?

– На то, зачем пришел. Вслед за ней, небось, бежал? Думал, догонишь?

– Думал. – Тяжело смотреть старухе в глаза. Безжалостные, как сама смерть.

Она качает головой: нет.

– Видишь дверь? Догнать догонишь, но назад ни сам не вернешься, ни ее не вернешь. Сказки это, что можно на ту сторону сходить и вернуться. Нельзя, нет обратного хода.

Догнать! Любой ценой догнать! Зачем возвращаться? Слишком пусто в груди, слишком холодно.

Две двери. Два выхода. Самому выбирать – старуха подсказывать не станет. Малодушно вернуться назад – бросить бесполезные попытки догнать, найти, вернуть. Малодушно пойти вперед – избавиться навсегда от пустоты в груди, разом избыть часы отчаяния, дни скорби, годы тоски.

Горячие слезы бегут по холодным щекам, бьются в пустой груди – согнуться, закрыть лицо руками, переждать боль… Огонь полыхает в очаге, жжет нестерпимо – вода плещется над головой. Черная, ледяная вода.

– Поплачь, поплачь. – Скрюченные старушечьи пальцы гладят по голове. – Не знаю я, как правильней, как легче, – но мне нравится твой выбор.

Разве выбор уже сделан? Разве нельзя его изменить? Выбор кончается тогда, когда за спиной закрывается дверь. Одна или вторая…

– Передай ей… Ты можешь, я знаю… Передать. Что я прощения прошу. За все. Она для меня одна была и будет. За то, что бросил ее. Не догнал. – Зубы стучат. И трудно выдавить из себя безжалостное, бесповоротное: – Не стал догонять.

Ледяная вода выпускает на поверхность, глоток воздуха рвет легкие, зажатые холодом, – мать кричит истошно, страшно кричит, по-звериному. Крик ее тонет в серой мороси, опускается на дно черного омута и холодными осенними ночами нет-нет да пронесется над водой тяжелым стоном… Река знает и помнит все. Но никому не расскажет.

* * *

Завтрак снова начался с разбирательства. Зоя Романовна предъявила Ковалеву скромный смартфон и спросила, не его ли это вещь. Ковалев покачал головой.

– А почему тогда симкарта оформлена на ваше имя? – последовал торжествующий вопрос.

– Мальчик попросил меня купить ему симкарту, я не увидел в его просьбе ничего предосудительного, – равнодушно пожал плечами Ковалев.