- Это пройдет. Ты был мальчиком, а стал мужчиной. Это случилось с тобой слишком рано, а то, что приходит не вовремя, всегда кажется чужим. Сначала.

- Может быть, ты и прав, - вздохнул Ширяй. - Мне иногда страшно делается. Мне кажется… мне кажется, я не дорос до самого себя.

- Это пройдет, - повторил Млад, сжимая рукой плечо шаманенка.

- Я должен сказать ей… Я должен сам, понимаешь? Я должен в глаза ей посмотреть. А я боюсь. Я ведь думал тебя попросить, но потом понял, что это трусость просто. Ты говорил, чтоб мы отходили, а я тебя не послушал. Я никогда тебя не слушал, - Ширяй всхлипнул вдруг.

- Перестань. Я тоже думаю каждый раз, что можно было бы все изменить. Один шаг, одно движение… Но оно не изменится от того, что я буду об этом думать. Над временем не властны даже боги, оно течет только вперед. Нам придется с этим жить. И… Ты никогда не задумывался, почему на тризне положено смеяться?

- Потому что смерть боится смеха, - ответил Ширяй. - Потому что смех пугает Недолю, Неудачу.

- Да, конечно. Но есть и еще одно: кто-то уходит, жизнь так устроена. Но мы остаемся. И наше дело жить дальше, жить без тех, кто от нас ушел. И ловить каждый глоток этой жизни, любить ее такой, какая она есть.

- Да, - улыбнулся Ширяй, - мир, в котором мы живем, - прекрасен. Я помню. Ты всем это говоришь перед пересотворением…

- Я прав.

- Знаешь, Мстиславич, ты очень хороший учитель. Если бы я не поверил тебе тогда, я бы сейчас не смог всего этого пережить. Я твердил самому себе: мир, в котором я живу, - прекрасен. Как во время пересотворения. И если бы не потери, он был бы не таким… прекрасным… Если нет зимы, какая радость в лете?

Перевозчик довез их до самого университета - задолго до полудня. День был удивительно ясным и теплым, и вода в Волхове казалась синей.

- Мстиславич… - Ширяй тронул Млада за руку, - знаешь, я раньше не замечал. Смотри, какие цвета. Зеленое на голубом. Как ярко… Мне кажется, я бы всю жизнь смотрел.

Млад рассеянно кивнул - на повороте к университету, на круче берега он разглядел двух девочек. Одна из них являлась ему в видении еще зимой, накануне выхода в Псков. Он сказал тогда Добробою: она тебя дождется. Он не хотел знать, что это неправда…

Лодка быстро шла по течению, и вскоре Ширяй тоже заметил встречающих: лицо его побледнело, он поднялся на ноги, качнув лодку, и взмахнул обрубком руки, чтобы удержать равновесие. Перевозчик ничего не сказал, только покачал головой. Лицо Ширяя менялось каждый миг: то Младу казалось, что он готов разрыдаться, то, напротив, радость светилась в его глазах. Надежда и страх разочарования…

- Да она ждет тебя, Ширяй, ждет… - сказал Млад. - Ты мог бы в этом не сомневаться.

- Она еще не знает… Она… Отсюда еще не видно… - пробормотал тот.

Две девочки на берегу переглянулись и кинулись вниз по тропинке, ведущей к воде. Перевозчик усмехнулся и направил лодку в их сторону. И Млад заметил, что не ошибся тогда, зимой: одна из них ждала ребенка - Добробой оставил на земле свое продолжение. Ширяй зажал рот ладонью и застонал - он тоже заметил это.

Лодка едва успела ткнуться носом в песок, когда он собрался прыгать в воду, - Млад едва успел придержать его под локоть, чтобы парень не упал.

Они обе плакали и обнимали его. Словно он остался один на двоих. Они уже знали и про смерть Добробоя, и про увечье Ширяя, Млад понял это по первым же их сбивчивым словам. Одна уверяла, что будет любить его каким угодно, а другая оплакивала своего Добробоя на шее его друга. Они плакали громко, по-бабьи, и Млад подумал, что война не только мальчиков делает мужчинами, но и девочек слишком рано превращает в женщин.

Он вытаскивал вещи из лодки, и перевозчик помогал ему, поглядывая в сторону Ширяя.

- Бедные дети. Неужели я настолько стар, что молодые кажутся мне детьми? Давай я тебе до дома помогу доспехи донести, пусть их обнимаются да плачут…

Млад кивнул.

В университете было пусто, как и в наставничьей слободе. Млад дошел до своего дома, никого не встретив.

Ленивый Хийси визжал от радости и рвался с цепи, когда увидел хозяина, - Младу пришлось его отпустить. Огромный пес прыгал ему на грудь, лизал лицо и тявкал, словно щенок. Он растолстел, - видно, сычёвские бабы кормили его, как поросенка.

- Тихо ты, тихо! - смеялся Млад. - Уронишь…

- Радуется… - понимающе кивнул перевозчик. - Что ж тебя-то никто не встречает, кроме пса?

- Никто не знает, что я вернулся, - ответил Млад. Мысль о встрече с Даной обожгла его ледяной волной. В Пскове он ни разу не усомнился в том, что она ждет его, но тут вспомнил Родомила и его последний взгляд, обращенный к ней: тоска и страх сжали сердце.

- Мстиславич! - издали окликнул его скрипучий голос. - Мстиславич! Вернулся!

Со стороны университета к нему, переваливаясь, бежал Пифагорыч - Младу показалось, он совсем состарился.

- Мстиславич, - старик запыхался, - миленький! Живой!

- Ну вот, - вздохнул перевозчик, - пойду я…

Млад не успел его остановить, чтобы предложить поесть и отдохнуть: Пифагорыч припал к его груди.

- Вернулся… Мы и не надеялись. Весной ребята покалеченные вернулись, говорили, ты смертельно ранен. Мстиславич, сколько детушек наших… Сколько мальчиков! - из мутных глаз по щекам старика текли слезы. - Половины в живых не осталось! Я вот, старый, еще жив, а мальчики…

Млад не знал, что ответить, и чувствовал, что виноват: не сберег.

- Как я рад, что ты жив… - прошептал Пифагорыч. - Как я рад… И Пскова они не взяли! Не взяли Пскова!

- Не взяли, - Млад кивнул.

- Помнишь, я говорил, что никто из них не побежит в ополчение записываться? А я ведь и прощения не могу у них попросить, у тех, кто там остался… Старый я дурак! Не взяли немцы Пскова…

Млад забыл постучать - дверь была не заперта. Наверное, не надо было приходить сразу, стоило выспаться, отдохнуть, попариться в бане… Как он явится к ней в таком виде? Млад перешагнул через порог, оглядываясь по сторонам: Дана сидела с книгой у раскрытого окна и недовольно подняла голову - кто это вошел к ней без стука и помешал?

Наверное, она не сразу разглядела его - на дворе светило яркое солнце, а у двери сгустилась полутьма. Млад молча стоял в дверях и почему-то боялся пройти в дом, пока она вглядывалась в его лицо, - глаза ее смотрели вопросительно, непонимающе и испуганно: она не узнала его.

- Дана, - наконец хрипло выговорил он и сглотнул.

Она поднялась - на ней был летний широкий сарафан без пояса и рубаха из тонкого льна, просвечивавшая на солнце. А он почему-то вспоминал ее в шубе, такой, какой видел в последний раз. Как глупо… Ведь давно наступило лето, как она могла встретить его в шубе?

- Дана, - повторил он и шагнул вперед. А вдруг она вовсе не ждала его? Вдруг она уже давно забыла про него и теперь справляется с разочарованием и ищет слова, как объяснить ему это?

Лицо ее вдруг изменилось, по нему словно прошла судорога, она медленно сдвинулась с места, поднимая руки к подбородку.

- Я обещал… - сказал он зачем-то, когда Дана подошла совсем близко.

Губы ее дрогнули, она протянула руку и прикоснулась к его щеке - осторожно, словно боялась причинить ему боль. Но тут рыдание толкнуло ее вперед, слезы покатились из глаз, она упала ему на шею, а он даже не догадался поднять безвольно повисшие руки, чтобы обнять ее.

- Дана, - сказал он опять, не находя других слов.

- Чудушко мое… - шепнула она сквозь слезы, обхватила ладонями его лицо, и целовала, и поливала слезами, а потом обнимала, мяла руками, как будто хотела убедиться в том, что он действительно стоит рядом, и терлась мокрой щекой о его плечи, и прижимала его к себе.

- Не плачь, - Млад наконец-то догадался обнять ее. - Я же вернулся, что же ты плачешь?

- Я не плачу, - ответила она всхлипывая, - я радуюсь.

- Разве так радуются? - он улыбнулся и прижал ее к себе крепче - странный трепет, который всегда охватывал его при встрече с ней, прошел. Дана, такая недосягаемая, неприступная, становилась близкой, стоило ему обнять ее.