– Шерсть – под кожей, – сказал гробовщик, – а не в мясе. Мой дед однажды хоронил оборотня, я знаю, что говорю.

Кто-то, конечно, усомнился насчет деда, но гробовщик заверил сход, что дед рассказал ему это во всех подробностях.

Серьезные трудности возникли, когда начали выбирать того, кто же конкретно осуществит проверку. Староста предлагал отца Федьки-пса, как человека, работающего с кожей, но тот сказал, что живого человека резать не станет, и совсем не с такой кожей имеет дело. Гробовщик отказался тоже, и Мишата испуганно покачал головой, когда староста предложил это ему, как близкому родственнику.

– Да ладно вам, – усмехнулся Нечай, – чего боитесь-то? Не самому же мне резать.

Он очень удивился, насколько кроткими оказались рядковские мужики. Не иначе, в результате проповедей отца Афанасия. Впрочем, убедись они в том, что он оборотень, желающих проткнуть его осиновым колом, сжечь, утопить или задушить, нашлось бы немало.

Вызывался кузнец, но староста сказал, что тут нужна легкая рука, и, в конце концов, за дело взялся трактирщик, выбрав для этого самый острый нож на своей кухне. Нечая усадили на пенек, где до него сидел староста, он снял полушубок и закатал левый рукав. Трактирщик опустился перед ним на корточки и, взяв за руку, долго и пристально рассматривал запястье, а потом поднял глаза и посмотрел на Нечая вопросительно, с усмешкой.

– Ты режь, – кивнул ему Нечай, – не гляди.

Трактирщик ничего не сказал, перекрестился и провел по руке Нечая острием ножа. Нечай только прищурился. Люди заволновались, но староста жестом остановил тех, кто особенно стремился подобраться поближе к телеге. Вообще-то, когда трактирщик начал сдирать кожу в стороны от разреза, это оказалось больней, чем Нечай думал вначале, потекла кровь, и из-за нее ничего не было видно. Кровь вытирали полотенцем, но она набегала снова. Староста, взяв Нечая за локоть, промокал ранку и демонстрировал руку тем, кто особенно рьяно утверждал, что Нечай оборотень: Некрасу, Радею и сыновьям, родственникам Микулы, и даже подозвал поближе его вдову. Гробовщик подтвердил отсутствие шерсти.

– Ну? Все убедились? – спросил, наконец, Нечай, – достаточно?

– Я думаю, все ясно. Нечай Бондарев никакой не оборотень, – с облегчением вздохнул староста, – одевайся и иди с миром.

– Эй, погоди, – сказал вдруг Радей: почему-то все вокруг замолчали и он продолжил в полной тишине, – Нечай Бондарев не оборотень, теперь все с этим согласны. Но гробовщик же сказал, что Микулу убил не оборотень. Никто из нас ночью в лес не ходил, и в бане с девками не прятался, и в живых остался только он, когда Туча Ярославич оборотня ловил. Как с этим-то быть?

У старосты вытянулось лицо, Мишата сжал кулаки и беспомощно посмотрел по сторонам.

– А действительно… – пробормотал какой-то старик из переднего ряда, и вслед за ним площадь зашумела, зашепталась, и шум этот был настороженным и недобрым.

Из толпы вперед вышел шорник Сашка, который до этого помалкивал, даже близко к телеге не подходил, и попросил у старосты слова. Староста растерянно кивнул, и тот запрыгнул на телегу.

– Я рассказать хочу… – начал он, – не знаю, важно это или нет. Дочка мне рассказала… Они гадать ходили в баню…

– Да все это уже знают! – крикнули из толпы и засвистели.

– Хватит про баню!

– Поняли уже!

Сашка смутился, оглянулся на старосту, и хотел слезать вниз.

– Говори, раз начал, – велел староста.

Сашка помялся немного и продолжил:

– Нечай Бондарев пришел позже всех, когда все в бане уже были. Это раз. И выходил из бани тоже один, ненадолго, когда шаги за окном услышал. Девки испугались и заперлись. Что он там делал, они не видели. Я вот и подумал… Шаги все слышали. Может, это тот проезжий был? Ну, подглядеть за девками собирался… А Нечай Бондарев его и убил, пока его никто не видел… У него топор был, он голову запросто отрубить мог…

– Да? А может это ты потихоньку подкрался и проезжего убил? – выкрикнул кузнец, – и тоже топор взял. И тебя тоже никто не видел!

– А я-то что? Мне-то зачем? – смутился шорник.

– А Нечаю зачем?

– Так он это… По злобе… И шапку не носит…

Кузнец снова кинул шапку на землю, и шагнул к телеге:

– Вот я тоже шапку не ношу, скажешь теперь, что это я проезжему голову отрубил? А?

Сашка окончательно струхнул, хотел исчезнуть, но был слишком хорошо заметен на возвышении, поэтому ссутулился и спрятал руки за спину.

– Сашка с Тучей Ярославичем ночью не охотился, когда троих егерей убили, – подал голос Радей, – нечего напраслину на него возводить. И в лес он ночью не ходил.

Если история с оборотнем Нечая изрядно развлекала, то теперь ему стало не до смеха. Он потихоньку слез с телеги и подошел к брату – Мишата накинул ему на плечи полушубок. Наверх один за другим поднимались мужики, и речи их, у кого-то обвинительные, у кого-то – сомневающиеся, сводились к одному: никто не собирался протыкать Нечая осиновым колом, жечь или топить. Если он не оборотень, а обычный убийца, то надо везти его в город, к воеводе. Долго перетирали вопрос, кто должен судить убийцу, воевода или Туча Ярославич. Хоть Рядок и находился на вотчинной земле, но его жители холопами не были, и боярин судил их только в том случае, если речь не шла о виселице. Убийц однозначно судил воевода, мужики могли не спорить так долго, а спросить у Нечая. Он это выяснил еще будучи разбойником.

От веселья не осталось и следа. Нечай обмотал все еще кровоточащую руку полотенцем и сунул замерзшие руки в рукава. С такой постановкой вопроса соглашались почти все, наивно доверяя справедливости суда воеводы. Они снимали с себя ответственность, они не сомневались, что воевода, как заправский ясновидец, приедет и сразу поймет, кто убил Микулу и остальных. Им было невдомек, что воевода разбираться не станет. На кого мужики укажут, того и повесит, даже если Нечай под пыткой не сознается, все равно повесит. За один только шрам на скуле. Да еще помучает перед смертью, добиваясь признания. А если про шрам дознаться захочет, то, не исключено, дознается. Беглых по приметам по всему государству ищут. И неизвестно, что лучше – отправиться на виселицу или обратно в монастырь. Как ни поверни, все одно: кнут и яма или кнут и виселица.

Самое обидное, даже Мишата этого не понимал. Даже староста. Кузнец взял слово и говорил о том, что и как надо рассказывать воеводе и сам вызывался ехать со старостой в город. Он верил, что воевода снимет с Нечая все обвинения, лишь только заглянет ему в глаза.

Пожалуй, Мишата догадывался, что в город Нечаю ехать нельзя, потому что волновался: поглядывал на брата, переминался с ноги на ногу и сжимал кулаки. А потом спросил, нагнувшись к самому уху Нечая:

– Тебе к воеводе ведь нельзя? Узнают в тебе беглого?

– Конечно, – хмыкнул Нечай, – можешь не сомневаться.

Чем ближе подходило обсуждение к конкретным действиям – кто, когда и как повезет Нечая в город, на чем, связанного или свободного, что скажет воеводе – тем сильней у Нечая дрожали колени. Они ведь это сделают, и не поймут, что на самом деле сделали, уверенные в собственной правоте. Ведь не жизни они собрались его лишать, а разобраться хотели, на справедливый суд надеялись. Надо было что-нибудь придумать, но ничего умного Нечаю в голову не приходило. Мишата со всей силы стиснул его руку и шепнул:

– Бежать тебе надо, братишка… Ничего больше не остается. Я тебе денег дам, у меня есть. И твои десять рублей, и еще отложено. Ты не бойся, нищенствовать не будешь…

– Некуда мне бежать, – прошипел Нечай сквозь зубы.

Вообще-то говорить он не собирался – что толку оправдываться, все равно не поверят. Но вот так просто отправиться к воеводе и даже не попытаться что-то сделать? Нечай махнул старосте рукой, требуя слова, и тот ему кивнул. В отличие от присутствующих, Нечая когда-то учили риторике, но почему-то, оказываясь перед слушателями, он начинал волноваться, и все слова немедленно вылетали из головы. В школе признаться кому-то в своем волнении он считал для себя невозможным, поэтому частенько валял перед классом дурака, пряча смущение за нарочитой грубостью и сарказмом.