Мини-бара в номере не было, да и обслуживание на троечку — постучатся, приоткроют скрипучее окошко на двери, передадут хлеб с водой. И все. Даже ведро меняли раз в два дня.

Я пытался говорить. Я пробовал кричать. Я строил из себя графа Монте-Кристо, то выстукивая самодельную морзянку, то пытаясь скрести каменный пол медной кружкой. Без толку. Один раз только голос за дверью соизволил заговорить со мной.

— Смирение, брат. Ты еще не готов.

Второй раз, когда мне пригрозили отобрать кружку и оставить без воды, если я не утихну, я даже за разговор не считаю. Но стучать кружкой перестал, только черточки на стене рисовал, отсчитывая дни заточения.

К чему я не готов, и зачем они меня здесь мурыжат — я не знал. Уже всерьез собирался закатить истерику в лучших традициях человека на кассе в Дикси, которому пробили товар на рубль дороже, чем на стикере с акцией, но сдержался. Вспомнил слова Гидеона. Раз держат, значит, проверяют. А, может, и провоцируют.

Я бы на их месте проверял, как быстро я психану и потянусь к темным силам. Так что пришлось смириться и делать вид, что все происходящее вокруг нормально и естественно. Я даже молитвослов начал почитывать. Сначала от скуки, потом для вида и вслух, когда приносили еду, а потом втянулся.

Не бестиарий, конечно, но если читать между строк, то проскакивали иногда советы, как оградить себя от той или иной нечисти. Строки типа: «от железа волшебнаго обратився, к познанию древа осинового... с неюже и воспротивися злу...» вполне подходили за инструкцию к осиновому колу.

Раздражение и злость я сублимировал в спорте. Устроил марафон-челлендж по планке, мысленно вел собственный блог, фиксируя свои достижения по теме: что будет, если каждый день отжиматься сто раз.

Достижения были — я худел, на зависть всем сетевым фитоняшкам отрицающим бодипозитив.

С моей диетой позитива почему-то не было, а вот злости все больше и больше. На лютый сквозняк, на черствый хлеб и отдающую медью воду, на полное непонимание проблемы принцесс, уснувших на горошинах — сюда бы их, на эти сучки да ветки. На то, что время уходит. На то, что не знаю, что там с чоповцами.

Разрулил ли Гедеон со спецами? Или бухает сейчас с Захаром без орденской лицензии, а, может, сидит в похожей камере. Жив ли вообще, или всех лишних свидетелей убрали просто, а меня за воротами монастыря тоже ждет команда ликвидации?

Мысль, что ждать меня им еще скучнее, чем мне, даже развеселила. Но в окошко я решил больше нос не высовывать.

То, что в этом мире интриг и хреновых для обычных людей стратегий не меньше, чем в прошлом, я даже не удивился.

Все по классике — малая жертва ради великой цели. Знали, что сектанты что-то мутят. Не вмешивались и ждали. Результата эксперимента или заказчика, не парясь с сопутствующими потерями. Их даже, наверное, оправдать можно — если сектанты научились менять реальность, открывать разрывы и создавать деймосов, то такая технология нужна любой державе. Просто штампуй на территории врага разрывы и жди, когда тот сам закончится.

Я еще раз улыбнулся и улыбался каждый раз, когда думал, что мы все-таки подпортили этим умникам планы. Интересно, что с проводником стало? А то жалко девчонку, совсем малая.

Я продумал себе легенду, вспомнил все, что обсуждали с Захаром и Гидеоном — рос и воспитывался у дальних родственников в дальней загранице. Увезли после происшествия с отцом. Навык мнемоника проснулся недавно, в порочащих связях не замечен, характеристика положительная — думаю, что и детектор бы смог обмануть, просто не уточняя, на краю какой именно Европы находится эта самая заграница.

К концу недели я уже стал дичать. Сон, медитации, планы, идеи, анализ с переоценкой — все по кругу, аж укачивать и тошнить начало. Я искал в себе зло. Я анализировал чувства от заемной силы фобосов, особенно магии воды и той легкости, с которой ледяные лезвия разделывались с сектантами.

Деймосы, фобосы, приспешники зла, сила, аура, проводники, магия, трупы, жертвы, инквизиция, сертификация, ожидание приговора — самокопание и переосмысление… И ведь не поговорить ни с кем!

Я уже реально начал кукухой ехать и голоса слышать.

Увидел фобоса, вроде светлого — пацана лет двенадцати, потерянным призраком бродившего по ночам между стен.

Сначала я его игнорировал. Напридумывал себе, что он подсадной. Бывает же такое, что в камеру подсаживают, чтобы разговорил, да признание выбил?

Но потом рискнул. Особенно когда понял, что он меня боится больше, чем я его. Обоюдное любопытство победило и шаг за шагом, жест за жестом, мы познакомились.

Называл он себя Ромкой и жил здесь с самого основания монастыря. Сын зодчего, неудачно игравший под рухнувшими строительными лесами. Почему он так и не ушел — он не знал.

Может, потому что отец от горя слишком увлекся работой и, когда расписывал храм с барельефами, добавил образ маленького пацана во все возможные сюжеты. А, может, просто не наигрался парень и теперь вот уже какую сотню лет безобидным потерянным духом бродил по монастырю. Шугался инквизиторов, но они его либо не видели, либо игнорировали.

Мы не разговаривали в прямом смысле этого слова — так чтобы присесть на лавку и трещать, глядя друг другу в глаза. Я ощущал его присутствие, мог сформулировать мысль и распознать четкий ответ.

Когда я попробовал слиться с ним, как Мухой, произошло нечто странное. Будто не он вселился в меня, а я в него. Без вылетов души из тела, а так, будто канал переключили. Вот я смотрю на размытый силуэт под потолком, а потом щелк, смена кадров и вижу уже тощего себя на жесткой лавке.

С этого момента мне перестало быть скучно! Я не давил на Ромку, слишком он был пуганый, но на несколько экскурсий все же напросился.

Слетать в кабинет главного инквизитора, подслушать да подсмотреть компромата не получилось, но местная тюрьма произвела неизгладимое впечатление. Во-первых, я понял, что живу почти что в пятизвездочном номере, а во-вторых, я первый раз увидел Грешников.

Пусть издалека, Ромка опасался к ним приближаться, ограничиваясь подглядыванием в окошко на общую камеру. Таких камер было три — без мебели, только кандалы, вбитые в стены, и несколько «колючих» розовых кристаллов, на которые даже Ромке было больно смотреть. А узники, примерно по десять-пятнадцать человек в каждой камере пытались максимально расползтись по стенкам, лишь бы оказаться подальше от розового свечения.

Это были люди, только испорченные. Не как-то там метафорически познавшие тьму, а в прямом смысле слова с кучей дефектов. Серая старческая кожа, язвы, лопнувшие и засохшие кратеры от прыщей — присутствовали у всех без исключения. Шрамы — губы, нос, уши — то ли собаки покусали, то ли само от сифилиса отвалилось, в разной степени дырявости было у каждого второго. А самые мерзкие еще и щеголяли острыми короткими зубами. И я затрудняюсь сказать: специально ли это подпилили, как в некоторых субкультурах делают, или так действительно росло.

Выглядели они опасно. Сухие, поджарые хищники. И это не истощение от плена и голода — они всегда такие. Из геймерского прошлого всплыл образ лича, только берсерка-ветерана без посоха, пафоса и странной элегантности.

На восьмой день за мной, наконец-то, пришли. Молчаливый подаван провел меня по пустым каменным коридорам и оставил в круглом помещении с двумя стульями и допросным столом в центре. Только лампы, чтобы в лицо светить не хватало. Я сел на ближайший стул и стал разглядывать царапины на столешнице.

— Простите, что заставили так долго ждать, — в двери появился мужчина, больше похожий на банкира, чем на инквизитора. На вид ему было лет пятьдесят. Костюм-тройка, гладковыбритое лицо, очки в тонкой оправе — выглядел стильно, предложи он инвестировать в крипту, я бы прислушался.