Я молча хлопал глазами, все еще будучи не в силах опомниться.

— В тебе слишком много тьмы, Алеша. Но и света немало. Добро и зло борются в твоей душе. И это хорошо, потому что означает, что душа твоя еще не мертва, не закостенела в отрицании всего и вся. Она истекает кровью и болью, мечется, ищет путь, который способен вывести ее к истине. Она даже готова впустить в себя тьму, лишь бы только обрести путеводную ниточку, лишь бы увидеть смысл и цель в своем существовании, не зная, что и то и другое уже заключено в ней самой.

Подавившись ставшим внезапно сухим и горячим воздухом, я смог выдавить из себя только жалкое:

— Что?.. Что это значит?

На лице Матери Ефросиний появилась улыбка. Обычная, ничего не обозначающая улыбка, которая тем не менее каким-то волшебным образом разом превратила живую святую в обычную пожилую женщину, мудрую и все понимающую.

— Только там, где встречаются свет и тьма, в точке соприкосновения верхнего и нижнего миров, рождается подлинная сила. Та самая исконно человеческая сила, которой не способны одарить тебя ни Отец Лжи, ни даже сам Господь Всемогущий. В тебе эта сила есть. И, может быть, это даже правильно, что именно тебе предназначено свыше судить этот мир… Ты, Алеша, по крайней мере, сможешь быть объективным. Я — не смогу, и этот прохвост Еременко тоже не сможет. Но ты сможешь, потому что ты, Алеша… ты — человек.

— Вы знаете Еременко?.. — потрясенно спросил я, кое-как сфокусировав взгляд. — Но… Он ведь…

Опираясь на стол, Мать Евфросиния тяжело поднялась на ноги, бросив недовольный взгляд на своих спутников, которые, спохватившись, тут же бережно поддержали ее под руки.

— Единственно, что меня гнетет, Алеша: в тебе слишком мало веры. Ты смущен, потерян, разочарован. Ты больше не веришь в бесконечное Божье милосердие. А ведь это то, что может спасти не только тебя, но и всех нас. Это то, что поможет тебе сделать правильный выбор.

Опираясь на руку гордо поддерживающего ее священника, святая мать медленно шагнула к двери. Обычная старая женщина, каких много на городских улицах.

Вот только в глазах ее вновь уже появлялись первые кристаллики колючего льда.

— И все-таки я, пожалуй, рискну, позволив тебе самому принять решение. Иди, Алеша. И пусть Свет Господень всегда будет в твоей душе.

Мать Евфросиния в сопровождении двух своих не то телохранителей, не то прислужников медленно двинулась в сторону выхода. Причем было заметно, что прислужники были не очень-то довольны принятым ею решением. Держались они напряженно и все время косились в мою сторону. А когда настоятельница уже подходила к двери, я услышал приглушенный шепот склонившегося к ее уху инквизитора:. — Но, Мать, мы не можем его вот так отпустить. Быть может, мне следует…

— Нет. Тебе не следует ничего, — даже не подумав понизить голос, сказала Мать Евфросиния, заставив инквизитора подскочить как ужаленного. И продолжила уже гораздо тише. Только вот я все равно ее слышал… А может быть, она на это и рассчитывала? — Все, что надо, я уже сделала. Не хватало еще лишить мессию его последнего последователя. Как ты думаешь, сможет ли он исполнить предначертанное в одиночестве? По мне, так лучше уж плохой служитель, чем никакого.

Инквизитор отпрянул и в ужасе вновь взглянул на меня. Сухонькая ручка Матери Ефросиний толкнула чуть слышно скрипнувшую дверь.

— Мать… — Я вздрогнул, когда она спокойно обернулась, и меня вновь укололи быстро-быстро застывающие в ее глазах иглы синего льда. — Кто я?

Несколько минут живая святая молчала, склонив голову набок и грустно глядя на меня. А когда она наконец ответила, я едва не свалился со стула:

— Ты апостол, Алексей. Апостол грядущего мессии. Тот, кому назначено хранить его до тех пор, пока не будет выполнена цель его прихода на землю, а позднее донести до людей его слово.

— А кто?.. — Я так и не договорил. Но она поняла.

— Не знаю. Пока не знаю… — И добавила так тихо, что я не понял, то ли расслышал эти слова, то ли прочитал их по губам: — И боюсь, что узнаю, когда будет уже слишком поздно.

— А остальные… — я нервно сглотнул, — остальные апостолы. Кто они?

— Боюсь, они не смогут тебе помочь, — устало ответила святая женщина. — Они все уже мертвы… Нашей глупостью и происками Дьявола. Ты — последний.

Она вздохнула и добавила:

— Предпоследним был Валерий Данилов из Оренбурга… Его ты упокоил на прошлой неделе.

Дверь вновь тихо скрипнула, но теперь уже закрываясь. В полупустом кафе воцарилась абсолютная тишина. Все посетители пялились на меня. Они не могли не узнать Мать Евфросинию и не могли не услышать наш разговор — по крайней мере, его последнюю часть. И теперь они смотрели на меня. Потрясенно смотрели. Одна средних лет дамочка уже нервно теребила трубку мобильного телефона. Наверное, ужасно хотелось позвонить подруге и первой сообщить ей сногсшибательную новость. Но она не решалась нарушить тишину, особенно в присутствии не кого-нибудь, а…

Апостол…

Похоже, уже сегодня вечером по городу вовсю будут гулять слухи.

Но мне было на них наплевать. Мне на все было наплевать. Я просто сидел, уронив руки на стол, и, ничего не видя, пялился в пустоту.

Я не мог не верить Матери Ефросиний. Несмотря на то что вся моя сущность восставала против этого, не верить я не мог.

Я — апостол!..

Господи… За что?.. Почему?.. И, главное, зачем?..

Ответа не было… По крайней мере, я его не видел. Я вообще ничего не видел. В голове, раз за разом повторяясь, билась одна только мысль…

Я даже не заметил, как она подошла и села рядом. Только когда на мою руку опустилась тонкая прохладная ладонь, я очнулся. Вздрогнул. И поднял взгляд.

На меня умоляюще смотрели чуть припухшие от слез зеленые глаза.

— Я искала тебя, — едва слышно прошептала Ирина-спасенная. И, хлюпнув носом, еще тише добавила: — Кажется, нам надо поговорить… Пойдем.

Мы пошли. И поговорили. Ох, как мы поговорили… Я потом добрых полчаса челюсть подобрать не мог.

— Нам сюда. — Я мотнул головой в сторону источающего стойкий запах нечистот подъезда, конкурировать с которым способен был разве что только аромат расположенной напротив мусорной кучи. — Прошу.

Я думал, она поморщится, хоть как-то выразит отвращение. Но Ирина всего лишь дернула плечиком и послушно шагнула вперед. Кажется, ей было все равно, идет ли она по чистеньким выметенным улицам городского центра или пробирается по грязным закоулкам примыкающих непосредственно к защитному периметру кварталов… А, может быть, ей и в самом деле было все равно.

Что сделал с ней Всевышний, чтобы толкнуть на этот самоубийственный путь? Что он у нее отнял? Радость, счастье, улыбку? Быть может, и способность любить тоже?.. А что даровал? Способность видеть человечество в комплексе? Умение понимать глубинную сущность вещей? Силу?

Что она видит, смотря сейчас на эту мусорную кучу? Грязный шарик, населенный миллионами козявок, обладающих высшей ценностью — душами — и не способных это понять?

Не знаю. И знать не хочу!

Не хотел бы я быть на ее месте. Не хотел… Дьявольщина, я и на своем-то месте быть не хотел.

Но мне легче. Мне все-таки легче… А ей даже жить-то осталось всего два дня. Два страшных, наполненных кошмарами дня. А потом…

Воистину справедлива древняя мудрость: «Чтоб тебя Бог наказал, дав тебе Силу и Совесть».

Совесть у Ирины была и так. А Сила… Силы к нужному времени будет в избытке.

В дверях показался знакомый уже мне любитель шашлыка из домашних питомцев. Криво ухмыльнулся, заметив меня. Задумчиво смерил взглядом стройную фигурку Ирины. Улыбнулся, широко и беззубо.

И прислонившись к дверному косяку, выбросил руку, перекрывая вход.

Вряд ли он действительно пытался меня растравить на драку. Вряд ли. Понимал же — особенно после случая с бандой Жирдяя, — что, дойди дело до кулаков, и я ему накостыляю. Скорее всего, понимал. И потому — просто придуривался. Или шутил в меру своего разумения.