– А я всегда тонко, а то ты не знаешь! Темненькая, светленькая?

– Русая. Но тут сложней, чем обычно. – Зимич оглянулся на дверь. – Она книжки читает.

– Да ты что? Тогда, может, лучше книжку? – Цветочница расхохоталась снова. – Шучу я, шучу. Цветы всем приятно, и тем, кто книжки читает, – особенно. Значит, синий чулок?

– Нет, ни в коем случае. Веселая. Из хорошей семьи. Одевается… в общем, дух захватывает. Сладкое любит, готовит – пальчики оближешь.

– Полненькая, худенькая?

– Ну, не полненькая и не худенькая. То, что надо.

– Все, я догадалась. Это племянница Ловче. – Теперь цветочница оглянулась на дверь и прошептала: – Колдуна, который недавно приехал. Никому не скажу, без обмана, ты же знаешь…

– Вы всех девушек в городе знаете?

– Нет, не всех, но очень многих. Которым цветы могут подарить. Сейчас сделаем – лучше не бывает. Ей понравится. Стишок-то будешь вкладывать?

– Ну да…

Зимич вспомнил, как впервые пришел в эту лавку, – ему было лет шестнадцать. Как краснел в ответ на откровенность цветочницы, как искренне негодовал, что его столь высокие и поэтические намерения укладывают в прозу простых схем, как, например, сочетание букета с цветом волос. Это потом он понял, что составлять букеты тоже искусство, сродни стихам или сказкам. И у него тоже свои законы – как у стихов и сказок. А уже года через два Зимич без стеснения советовался с этой удивительно тонко чувствующей женщиной не только о том, какой букет девушке подарить, но и о том, с какой стороны к ней лучше подступиться. Цветочница ни разу не дала ему плохого совета.

– У меня для стишков теперь розовая бумага есть. Дорогая, правда, но с филигранью. Очень красивая. Возьмешь?

– Возьму.

– Тогда садись вон там за стол и пиши. У меня и тушь есть чернющая, и киноварь. Красиво-то написать сможешь? Или писарю тогда отнеси, он дорого не возьмет.

– Сам напишу. Только… Вы, наверное, думаете, ей красные розы подойдут… – Зимич побоялся, что, в отличие от других его возлюбленных, Бисерка читала реестр цветов Государя, по которому красные розы означали извинения и примирение, а это никак ему не подходило.

– Поучи жену щи варить – ей подойдут чайные розы. И бумагу под цвет них выбирай, видишь, разные есть оттенки.

Вообще-то эта корзина стоила двухнедельной платы за хорошую комнату, но ухаживание всегда дело дорогостоящее, если не сказать – разорительное.

Первые буквы в каждой строке Зимич написал киноварью. Корзину, спрятанную в пеньковый мешок, закутанную в сено и стружку и обтянутую шелковым отрезом, мальчишка-посыльный потащил в купеческую слободку – получив пинок от цветочницы, «чтобы шустрил шустрее».

– Сегодня к ней не ходи, – на прощание сказала она Зимичу. – Подожди до завтра.

Он так и думал и с базара направился в сторону пивной, собираясь выспаться и прочитать данную колдуном книгу, но, подходя к площади Совы, остановился и повернул назад. Пусть это будет выглядеть некрасиво и невежливо, пусть она еще не успеет заждаться его прихода, пусть. Ведь это невозможно – ждать до завтра! Не в первый раз Зимич терял голову от женских прелестей…

Добравшись до флигеля колдуна, он изрядно продрог, но звонить в колокольчик не стал – прошелся под окнами. День был солнечный, и в столовой свечи не горели. И окна поднимались над мостовой слишком высоко, чтобы туда заглядывать. А хотелось хотя бы понять, дома ее дядя или нет.

Зимич не стал дожидаться сумерек – ничего больше не оставалось, как позвонить в колокольчик на дверях.

Она была восхитительна… Еще более восхитительна, чем рисовало воображение. Она смутилась, увидев Зимича на пороге, и порозовела – и румянец ее был точь-в-точь цвета чайных роз, которые для нее выбрала хозяйка цветочной лавки.

– Вы к дяде? – спросила она – и явно робела.

– Нет, – ответил Зимич.

Воротник ее платья, еще более скромного, чем накануне, прикрывал половину шеи, но Зимич не сомневался: румянец дополз и до ключиц. Как он мог подумать, что она распутна?

– Что ж… Тогда проходите. – Она преодолела смущение, гордо подняв подбородок и распрямившись так, что лопатки наморщили платье. Зимич шел в столовую позади нее и видел, как от напряжения подрагивают ее пленительно узкие плечи.

Корзина с розами смотрелась прекрасно и бросалась в глаза от двери: на каминной полке между двух окон.

– Я принес бутылку вина… – начал Зимич, но она его оборвала:

– Оставьте ее себе. Вы достаточно потратились на цветы. И впредь не посылайте мне таких дорогих знаков внимания, это похоже на подкуп.

– А стихи посылать можно?

Она остановилась и оглянулась так резко, что Зимич едва не налетел на нее сзади, и лицо ее оказалось слишком близко от его лица.

– Стихи – можно, – ответила она строго и тут же сжала губы. Глаза ее смеялись, снова рассыпая искорки по сторонам. И Зимич уже думал, что это подходящий миг для первого поцелуя, но она не выдержала и расхохоталась: – У вас красный нос и совершенно синие щеки. Думаю, вам лучше сесть к огню. А я приготовлю горячее вино, раз вы хотите вина. Только сегодня у меня печенье с корицей.

Ожидание показалось Зимичу невыносимо долгим. Он не сел у огня, потому что два чопорных кресла стояли неудобно – рядом друг с другом, а не напротив. Гораздо удобней было бы за столом.

Бисерка не возражала, поставив поднос на стол. И, накинув на плечи пушистый платок, села рядом, через угол.

– Дядя не велел мне рассчитывать на серьезные с вами отношения, – начала она, пригубив вино.

Еще бы… Кто же пожелает родной племяннице связываться со змеем?

– Он сказал, что вы, судя по всему, опытный волокита и любовь ваша продлится недолго. Но он не запрещал мне с вами встречаться. Он нашел вас интересным собеседником и считает, что мне не повредит общение с вами.

Вообще-то о любви Зимич пока ни слова не говорил… Но после этого тактику, конечно, надо было менять.

– Дядя мне все про вас рассказал, – глаза Бисерки были хитрыми и веселыми.

– Всё? – Зимич опешил.

– Ну да. Что такие, как вы, влюбляются действительно искренне и никого не обманывают. Но лишь только добиваются желаемого, сразу охладевают к предмету обожания и ищут новый. И я подумала… Зачем нам столько сложностей: цветы, подарки, расшаркивания?

– Вам не понравилось? – Зимич улыбнулся.

Она снова порозовела и опустила глаза.

– Мне понравилось. Очень понравилось. Не потому, что это было дорого и красиво, а… Мне гораздо больше понравились ваши стихи. И цветы вы выбрали мои любимые. Мне э́то понравилось. Не внешнее, а внутреннее, вы меня понимаете? Мне кажется, вы гораздо более интересный и глубокий человек, чем тот, которого хотели изобразить. И… теперь я даже верю, что именно вы сочинили сказку про людоеда.

Ее слова кружили голову. Какая чудная, замечательная девушка! Как она не похожа на тех пустышек, что попадались Зимичу до нее! Он почему-то отказывал женщинам в способности думать хоть сколько-нибудь похоже на то, как думает мужчина; и хотя ко многим женщинам относился с глубочайшим уважением, все равно считал их существами иными – более простыми, что ли.

– Да, и я подумала… Пусть вы побыстрее добьетесь желаемого и охладеете ко мне. И тогда мы с вами станем хорошими друзьями. Мне кажется, дружить с вами гораздо интересней, чем принимать ваши ухаживания. Нет-нет, я не хочу вас обидеть, вы очень красиво ухаживаете, и это само по себе ценно.

Зимич терялся недолго, хотя предложение и обескуражило, и польстило, и задело его. Во всяком случае, это было ново и необычно. И очень, очень волнующе. Он накрыл ее руку своей, и Бисерка не отдернула руки́, но напряглась, сжалась.

– Вы удивительная. Мне бы не хотелось оскорбить вас и вашу честность грубостью и поспешностью. Я хотел прийти завтра, но не выдержал – прибежал сегодня. Вы мне очень, очень нравитесь.

– Замолчите наконец, – сказала она с полуулыбкой.

Они поднялись из-за стола одновременно. Она – смущаясь и краснея, он – боясь разрушить нечто, только появившееся на свет. Она не умела целоваться, но делала это уверенно, ее не надо было учить. И руки ее на самом деле оказались ласковыми, и прикосновения их не так горячили кровь, как успокаивали, погружали в сонливый восторг: замереть, не двигаться, чтобы не пропустить ни одного, впитать каждое и запомнить на всю жизнь.