- Признайтесь лучше, что приехали сюда без разрешения, потому и не заказали билеты по рации.

Вообще-то отчасти она была права - но только отчасти. Отец пообещал Олафу, что после их отъезда договорится с родителями Ауне…

- Ну… да… - Олаф пожал плечами. Пусть так. Не объяснять же.

Женщина снова посмотрела на своего мужа, тот же уставился в потолок… Наверное, как и Олаф, не очень хотел смотреть пьесу, потому и помалкивал.

- Да, мы можем прийти сюда в другой раз, - рассуждала предполагаемая учительница назидательным тоном, - но вы должны понимать, что поступаете некрасиво. И не потому, что просите уступить билеты, а потому…

Она говорила и говорила, пока ее муж не оторвал глаза от потолка и не прервал ее речи.

- Мать, - он посмотрел на нее сверху вниз и кашлянул. - Умились. Влюбленные дети сбежали из дома и хотят посмотреть «Ромео и Джульетту».

«Влюбленные дети» сильно Олафа смутили - и вовсе не унизительным для него, взрослого, словом «дети». Он собирался расставить точки над i в их с Ауне отношениях, но никак не находилось случая, повода.

- Ну конечно, а мы пойдем смотреть футбол! - «Мать» подняла глаза на мужа, и тут лицо ее разгладилось, губы расплылись в улыбке. И после этого предложение умилиться она принимала как директиву: растрогалась под конец и смахнула слезу, отдавая полученные билеты Олафу.

Футбол Олаф мог посмотреть и на Большом Рассветном, там хватало площадок и соревнования случались частенько, что островные, что университетские. Он и сам играл иногда, но так, несерьезно.

Через пятнадцать лет по иронии судьбы они с Ауне вернули этот «долг». О, чего ей стоило уговорить Олафа на годовщину свадьбы пойти в театр! Правда, не на «Ромео и Джульетту», а на «Обыкновенное чудо», но разницы не было почти никакой. И места она забронировала за месяц, чтобы точно ничего не сорвалось, - летом на Большом Рассветном всегда бывало много гостей. Но когда, получив билеты на руки, они уже собирались войти в зал, через громкоговоритель объявили вдруг просьбу уступить места двоим ребятам, приехавшим с Ойвинда на один день. Мальчик и девочка лет семнадцати мялись возле билетера, и так получилось, что Олаф и Ауне стояли совсем рядом. Олаф поднял глаза к потолку, делая вид, что его это не касается, но Ауне дернула его за рукав:

- Тебе это ничего не напоминает?

Он пожал плечами.

Они были не единственными, кто согласился пожертвовать билетами, но Ауне убедила остальных в том, что у нее места лучше, а потому именно их надо отдать «детям». И вместо спектакля, смахнув слезу умиления, предложила Олафу просто погулять. Они целовались на пустынных дорожках ботанического сада и весь вечер вспоминали, как ездили в Маточкин Шар.

Солнце снова висело над опустившимся горизонтом - будто время потекло вспять.

Перчатки помогли, хоть и не сильно, и бросить тело теперь было совсем уж малодушно. Девочка - она легче остальных, такая хрупкая… Такая хрупкая, что по правой стороне переломаны все кости. Даже если мертвым и все равно - не все равно живым. Оставить ее одну на каменной ступеньке, на ветру, перевязанную веревками? Чтобы ночью снова увидеть на стене времянки ее силуэт? Услышать всхлипы и причитания?

По прямой до лагеря добираться было ближе, но идти пришлось бы по краю чаши, где уже сгущался сумрак, и снова вверх по склону. Олаф выбрал кружной путь, по берегу: длинней, зато без подъемов, даже с небольшим уклоном вниз.

Поначалу он совсем не замечал тяжести тела на плече - идти было гораздо легче, чем карабкаться в гору, - только потом, преодолев больше половины пути, начал менять плечо все чаще и чаще.

Добрался до времянки. Включил прожектора. Уложил девочку в шатре, рядом с остальными, прикрыл спальником. Разжег огонь в печке. Выпил воды. Перевязал руки. И думал еще, что глоток спирта придаст ему сил, но думал лежа, а потому до фляги так и не добрался, уснул раньше, разморенный теплом и убаюканный протяжной песней орки.

Ему приснилось морское чудовище, поднимавшееся из глубин, - огромное и странно неподвижное, будто мертвое. Во сне Олаф плыл по спокойной теплой воде океана, и берега не было видно от горизонта до горизонта, бездна окружала его со всех сторон, двумя полусферами: бирюзовое небо сверху и прозрачная зелено-голубая вода снизу. Но это не пугало, напротив - давало ощущение простора и свободы. Во сне он не чувствовал одиночества. Сначала тень в глубине была лишь тенью, но чем выше она поднималась, тем ясней проявлялись очертания огромной рыбы с вертикальным хвостовым плавником и тупым скругленным рылом. Чудовищная доисторическая акула? От нее исходил странный, пугающий запах - чужой запах, от него хотелось бежать, спасаться… Две бездны вокруг стали ловушкой - некуда спрятаться! И собственное сильное, закаленное тело было крохотным и голым по сравнению с закаменелой шкурой чудовища…

Олаф проснулся от пульсирующей боли в руках - подействовала мазь, вытягивающая из ран грязь и инфекцию. Он знал и более радикальный, дедовский способ - пригоршня соли, растертая в ладонях, - но решил с этим пока обождать.

Вряд ли он проспал больше полутора часов - угли в печке еще не погасли. Хотелось есть, но прежде чем достать из тамбура банку консервов и недоеденную за завтраком кашу, Олаф пересчитал куртки и сапоги. Обнаружил шесть курток из тюленьей кожи на меху (одну из них женскую) и одну пуховую парку-пропитку, тоже женскую. Итого семь. Пять пар кожаных сапог (две из них женские) и две пары высоких ботинок на шнуровке. Итого семь. Один из колонистов был обут и одет. И именно этого колониста Олаф пока не нашел.

Он оглянулся на вход, потянув нож из ножен на поясе, покачал его на ладони, примерился и воткнул в крышку консервной банки - из-за повязок сжимать нож в руке было неудобно. Нет, версия о внезапном сумасшествии инструктора никуда не годилась. И снова - нечестной она была, оскорбительной.

С забинтованными руками работать невозможно - после обеда Олаф сменил бинты на пластырь. Да, в секционной госпиталя ОБЖ ему бы вообще не позволили делать вскрытие такими руками, даже в нормальных перчатках, а не в трикотажных таллофитовых… Но тут не госпиталь ОБЖ. И, поднимаясь по скале без страховки, он рисковал гораздо серьезней. На крайний же случай оставался дедовский способ лечения инфицированных ран.

Олаф выпил три глотка спирта - в малых дозах алкоголь тонизирует. Сразу перестали трястись руки, и колени больше не подгибались.

Под штормовкой у девочки нашлось довольно теплой одежды. Амулет в легкой серебряной оправе в форме паучка. Но главным фактором, конечно, следовало считать непродуваемые и непромокаемые штормовку и уроспоровые брюки. Под наружную пару носков были подложены и толстые валяные стельки.

Без одежды переломанное тело казалось особенно беззащитным - не требовалось сбрасывать его с такой высоты, чтобы разрушить. И кем надо быть, чтобы убить женщину, девочку? Чудовищем? Безумцем?

Олаф опомнился: версия о сумасшедшем инструкторе - глупая фантазия. Если он и был одет, это ничего не значит. А впрочем… Вдруг «шепот океана» вызывает не только панику, но и помешательство?

Не нашлось никаких подтверждений тому, что Сигни сбросили с обрыва, никаких следов сопротивления…

И варвары, и пираты, случалось, насиловали женщин, но обычно не убивали… Олаф знал, что девушек учат не сопротивляться в таких случаях, чтобы свести травмы к минимуму. Может, она и не сопротивлялась? Потому нет синяков?

- Прости, маленькая… Я должен проверить, так положено, - вздохнул Олаф. - Я доктор, это как на медосмотре…

Она умерла девственницей. Никто ее перед смертью не насиловал, ни по-человечески, ни извращенно. Да и одежда была надета аккуратно.

Это «шепот океана». Двое направились вниз по южному склону, двое по северному, трое бросились на юго-запад и бежали, пока не сорвались со скал. Олаф видел такие случаи - в панике человек бежит не разбирая дороги, а в темноте трудно заметить обрыв.