- Сука, - бросил ей Алекс коротко.

- Я тебе ничего не обещала, - фыркнула она, невозмутимо любуясь своей белой ножкой.

Моргот к его появлению успел надеть только брюки и, глядя в лицо Алекса, почувствовал нехороший страх. Впрочем, злорадство перевесило - угадал! Из-за деревьев появилась темная фигура второго молодчика, а ведь где-то ходил и третий…

- Громин, а ты - сволочь, - констатировал Кошев. - Алекс тебе жизнь спас, а ты?

Алекс подошел к Морготу и взял двумя пальцами за лицо, прижимая щеки к зубам. В руках Моргот держал свитер, но сопротивляться бы не посмел, даже если бы руки у него оставались свободными.

- А как трепыхался, как трепыхался, - молодчик презрительно поморщился. - Слабоват… Виталис, ты думаешь, он воды нахлебался? Не, он с перепугу сознание потерял. Как барышня.

Моргот попытался отодвинуться, но Алекс держал его крепко и больно.

- Не рыпайся.

- Алекс, прекрати. Я сама с ним пошла, - равнодушно сказала известная поэтесса.

- Заткнись, - повернулся к ней Алекс.

Моргот никогда не был сильным, но гордился ловкостью и быстротой. Ему хватило той секунды, на которую Алекс отвлекся: он отпрыгнул в сторону, как заяц, и метнулся в лес.

Может быть, маленький Килька нашел бы его поступок не вполне достойным отважного героя, но Моргот не любил, когда ему бьют морду, и убегать ему приходилось не раз и не два. Да, гордость его сильно от этого страдала, и он всегда проклинал себя за трусость, но, выбирая из двух зол, неизменно приходил к выводу, что мордобой нанес бы его гордости ничуть не меньший урон, а гораздо больший. В данном же случае Моргот всерьез подозревал, что его могут и прирезать, пока остальные шатаются по берегу в невменяемом состоянии.

А бегал он отлично - волка ноги кормят - даже через лес, даже босиком. Кошев тоже бегал неплохо, но быстро отстал и в темноте потерял Моргота из виду.

Старший Кошев нервно потирает дорогую ткань брюк на коленях и снова берется за подлокотники.

- Я не хотел продажи цеха. Я хорошо понимал, чем это грозит экономике страны. Не надо считать меня мародером. Я продал часть заводского имущества и вложил деньги в сеть супермаркетов, чтобы сохранить завод. Он стал убыточным, когда сузился валютный коридор. Сколько мы ни снижали цены на сырье, это только играло на руку нашим конкурентам на мировом рынке: от нас вывозили руду, но никто не покупал прокат. Мы не могли соперничать с ними по цене - низкий курс валюты делал нашу продукцию слишком дорогой. Тогда я и открыл супермаркеты. Они работали на импортных товарах. Я понимаю, это не приносило выгоды экономике страны, но это помогло сохранить завод в действии. Доходы супермаркетов покрывали издержки завода и позволяли сбывать прокат по цене ниже себестоимости. Я сохранил завод! - он едва не выкрикивает это, как будто я в чем-то его обвиняю. - Это тысячи рабочих мест. Это производство средств производства! Это то, на чем держится экономика страны!

- Я не сомневаюсь в этом, - сдержанно говорю я. Меня не интересует завод, я верю, что Лео Кошев действительно делал благое дело, спасая свое детище в условиях экономического кризиса. Меня больше интересует другое его детище - Виталис. Я отдаю себе отчет в том, что несправедлив к старшему Кошеву. Я понимаю, это и его боль тоже. Но не могу не считать его виноватым.

- Как случилось, что стратегическая технология стала собственностью завода? - я опускаю голову и оставляю вопрос о Виталисе при себе.

- Цех по производству графита не был частью завода. Эта технология могла принадлежать только государству, - соглашается Кошев. - Но в процессе разгосударствления никто его не заметил, и де-юре цех стал имуществом завода. Я не хотел, чтобы о нем стало известно широкому кругу лиц. Собственно, у меня не было выбора. Или предать его существование огласке и передать правительству Плещука, или сделать вид, что я о нем ничего не знаю. Я, знаете ли, хорошо понимал, кто такой Матвий Плещук и как скоро технология уйдет из страны.

Он переводит дыхание и возвращается к заводу, снова начиная оправдываться:

- Да, я не бегал по улицам с красным флагом и не кричал «Непобедимы!». Я не стрелял из автомата и не взрывал поездов! Но я делал свое дело, и дело это для страны имело гораздо большее значение, нежели все Сопротивление вместе взятое. Причем независимо от политического строя. Завод - это базис. Он нужен стране вне зависимости от того, кто стоит у власти - красные, синие или зеленые!

- Я не заметил, чтобы завод был нужен стране в период президентства Плещука.

- Это отдельный разговор. Сырьевому придатку развитых стран заводы действительно не нужны. Но я говорю о стране, а не о правительстве. Я вырос в те времена, когда слово «Родина» не было пустым звуком!

Меня так и подмывает спросить: что же он не передал этого своему сыну?

Лес почему-то не кончался. Убегая от преследования, Моргот пересек грунтовую дорогу и потом никак не мог выйти ни на нее, ни на шоссе. Больше всего он сожалел о кедах - бродить по темному лесу босиком ему не очень нравилось, он быстро сбил ноги. Еще он побаивался змей, злых в начале лета, и содрогался от мысли, что может наступить на лягушку. Он не очень боялся заблудиться в тридцати километрах от города, где леса вытоптаны толпами грибников, где дачные поселки разбросаны не больше чем в пяти километрах друг от друга, где совхозные поля и дачные огороды теснят лес со всех сторон. Где-то здесь, не очень далеко, когда-то находилась и их дача тоже, но Моргот потерял ориентацию и не знал не только в какой она стороне, но и в какой стороне город.

Нахоженная тропинка легла под ноги неожиданно, сама собой. Моргот не представлял, куда она может вывести, но обрадовался: идти стало гораздо легче.

Хмеля в голове совсем не осталось, похмелье выветрилось от свежего воздуха и бодрой ходьбы, и как только Моргот перестал думать о том, куда поставить ногу, чтобы не проколоть ее сучком, на него навалились невеселые мысли о собственном бегстве. Можно не сомневаться, Кошев представит происшедшее в самом невыгодном для Моргота свете, если выгодный свет вообще существует. Моргот плевать хотел на всех женщин вместе взятых, но почему-то именно их мнение волновало его больше всего. А уж слова о том, что он, как барышня, потерял сознание от испуга, и вовсе исцарапали ему все внутри - он старался их забыть и не мог. Очень хотелось убедить себя в том, что это неправда, но в глубине души Моргот понимал: он не мог задохнуться так быстро.

Лес вокруг тропинки редел и становился суше, а потом впереди наметился просвет - что бы там ни было, это обнадеживало. Ощущение чего-то знакомого и забытого вдруг посетило Моргота. Как будто с ним это происходило однажды, как будто он уже шел по сухой тропинке к просвету в лесной чаще. Но было это давно - наверное, в прошлой жизни… Настолько давно, что и вспомнить невозможно.

Тропинка вывела его на совхозное поле, засеянное кормовой травой, - только-только занимался рассвет. Небо, начинаясь над головой, простиралось до самого горизонта, и лишь на его краю лес отделял сумеречную землю от сумеречного неба черным зигзагом. Морготу показалось, что у него от неожиданности остановилось дыхание и сердце стукнуло сильней и глуше, упав на дно живота: пространство развернулось перед ним слишком внезапно.

Что-то космическое было в этом пейзаже - и мистически прекрасное. Моргот увидел себя со стороны (а он любил представлять себя со стороны): махонький человечек на краю огромного поля, совершенно один. Неохватность земли и неба вызывали и трепет, и восхищение.

Это с ним происходило однажды… И сердце падало и обрывалось, и дыхание замирало, и неохватное пространство разворачивалось перед глазами.

Воспоминание ускользало. Моргот постоял, а потом сел, давая отдых сбитым ногам, - небо поднялось еще выше, и кромка леса исчезла за горизонтом, соединив небо с землей. Он никак не мог понять, почему ему вдруг стало так хорошо… Настолько хорошо, что он растерялся и подумал: роль, которую он пытается сыграть, почему-то кажется ему уютной. И эта роль ему несвойственна, неинтересна. Что-то внутри отталкивает ее, а что-то притягивает к себе, приближает, хочет сделать собственным лицом.