- И потом, я же не знал, что старший Кошев - против продажи цеха. Я думал, он продаст его сам, как только о нем узнает.
Он затягивается и откидывается в кресло еще глубже.
- Ты остановился на том, что позвонил Стасе в десять вечера, - мягко напоминаю я.
- Да. Она, представь, действительно посмотрела в реестр акционеров и сразу после работы побежала выяснять, кто купил крупные пакеты за последние дни.
- И как?
- Я оказался прав! - довольно жмурится Моргот. - Она проверила всего два адреса. По одному из них застала семейство в коммуналке, троих детишек в коротких маечках, а по второму - алкоголика, заросшего мусором. Она потом еще неделю бегала по разным адресам и видела то же самое. Но меня это уже не интересовало. Я не сомневался, что это Кошев.
- Послушай, если бы ты знал, чем это закончится, ты бы полез в эту историю? - после паузы спрашиваю я.
- Если бы я знал, чем это закончится, я бы не поверил! - смеется Моргот. - Ты чего, Килька? Я хотел нагадить Кошеву, только и всего! Меня, знаешь ли, не интересовали стратегические интересы Родины. Да и стратегического интереса я в этом не увидел. Я хотел помешать ему срубить деньжат по-легкому! Родину продавали все кому не лень, и меня это волновало не больше, чем жизнь на Марсе.
- Это же неправда, Моргот, - я смотрю на него, укоризненно наклонив голову. - Я читал твою записную книжку.
- Ну и что? - он равнодушно пожимает плечами. - Мало ли что я писал в записной книжке? Нет, Килька, я не был пламенным борцом за правое дело.
Он не желает знать о том, какие чувства им двигали. Он закрывается от самого себя, он играет роль перед самим собой и верит в искренность игры. Он найдет тысячу оправданий своим поступкам, лишь бы никто не посчитал его «пламенным борцом».
Ему не везло - хуже ночи на пятницу может быть только ночь на понедельник. Улицы центра словно вымерли. Одинокие дамочки не спешили домой из ресторанов и от любовников, пьяные посетители не валили валом из казино, обкуренные подростки не расходились по домам богатых родителей…
Моргот случайно набрел на пьянчугу, у которого в кармане денег нашлось на две бутылки пива, потом вытащил из стоявшей машины барсетку, но в ней денег не было вообще. Наконец ему повстречался в меру пьяный гражданин с портфелем, но деньги он явно в портфеле не держал, а Моргот не добирал квалификации карманника. Гражданин не производил впечатление сильного и ловкого - так, загулявший мелкий чиновник, - и Моргот попытался отобрать у него бумажник силой. Но просчитался, за что получил сначала кулаком в лоб, а потом, лежа на асфальте, - презрительный пинок ногой в живот.
- Что, так сильно доза нужна? - брезгливо поинтересовался гражданин, глядя сверху вниз, как Моргот корячится и пытается хлебнуть немного воздуха. - Подавись…
Он вытащил из портфеля две крупные купюры - действительно, на дозу могло и хватить - и пустил их плавно лететь вниз, прямо Морготу на голову. Моргот выругался: если бы он мог только предположить, что деньги лежат в портфеле, то не валялся бы сейчас на асфальте, считая искры, высыпавшиеся из глаз - на лбу набухала здоровая шишка. Нет, разбойные нападения надо совершать с оружием, ну хотя бы с ножом. Гражданин не дождался, пока деньги упадут на землю, и направился своей дорогой. Мелькнула мысль догнать и вырвать портфель, но Моргот решил, что человек, столь мастерски владеющий кулаками, и бегать может не хуже него.
Подобные происшествия он относил к профессиональным рискам, но каждый раз долго досадовал на себя и переживал неудачу по нескольку дней подряд: еще бы - его, такого хитрого и ловкого, вываляли в грязи, унизили, над ним насмеялись, глядя свысока. Он пытался изображать человека, который не видит в этом унижения, только радуется полученным деньгам, но эта роль давалась ему плохо. Моргот не был вором по своей сути - он только играл вора. Когда он искал себе рискованные приключения, он вовсе не хотел, чтобы они заканчивались столь плачевно, напротив, если его «подвиги» кончались неудачей, пусть и не самой страшной, он уже не испытывал того, ради чего их затевал, - легкости и слегка пьянящей эйфории.
Поднявшись на ноги, он долго отряхивался, как будто хотел уничтожить следы случившегося, дабы ничто не напоминало о бесславном «налете».
Фортуна так и не улыбнулась ему в ту ночь, и на подвиги Моргота особо не тянуло: от удара в лоб раскалывалась голова. Он вернулся в подвал, когда светало, нашел в холодильнике кусок мороженого мяса, добытого Салехом с месяц назад, и лег спать, приложив его к шишке на лбу, - мясо воняло тухлятиной. Наверное, поэтому Бублик и утверждал, что еды нет совсем.
Мы не могли не разбудить его своей утренней возней. Мясо растаяло и капало розовой вонючей водичкой сквозь полиэтиленовый пакет прямо на подушку. Моргот сбросил его на пол и позвал:
- Бублик!
- Чего? - мы всегда ждали, когда он нас позовет, и немедленно заглядывали в спальню.
- Иди сюда.
Тот с готовностью протиснулся в дверь.
- Дверь закрой. И слушай внимательно. Я тебе сейчас дам пару адресов, сбегаешь и выяснишь, что там к чему. Ну, в общем, живут там эти люди или нет. Понял?
- Ага, - Бублик все понимал.
Он немало хлебнул за свою маленькую жизнь, гораздо больше меня и больше Моргота. Принято считать, что дети, которым приходилось не жить, а выживать, становятся отморозками. Это неправда. Жизнь научила Бублика совсем другому: он чувствовал чужую беду, как свою собственную, он умел сопереживать, потому что на своей шкуре испытал, что такое горе, боль, голод, страх. Он был удивительно добрым, мой друг. Жизнь заставила его стать старше и умней, а не злей и циничней. Наверное, потому, что он никогда не винил в своих несчастьях злую судьбу.
- И перестаньте орать… - добавил Моргот, вырывая из записной книжки листок.
- Ага, - кивнул Бублик с готовностью, - а Кильку можно с собой взять?
- Нет, - поморщился Моргот. - И не надо трепаться об этом всем и каждому.
Хранить тайны Бублик умел, ему не надо было повторять дважды. Перегородки в комнате Моргота пропускали звук слишком хорошо, и я слышал их разговор, но Силя и Первуня не слушали: они дрались за умывальник, хотя умываться, конечно, не любил никто из нас.
Моргот дал Бублику первый адрес в списке и те, что были подчеркнуты ногтем, потому что считал их наиболее важными. Адреса были написаны против фамилий Стогов, Станич и Ганев.
- И это… - Моргот посмотрел на кусок мяса, валяющийся на полу, - на помойку, что ли, снеси… Где Салех только раздобыл эту тухлятину?
- Ему в магазине дали, где он машину разгружал, - тут же объяснил Бублик. - Он думал, ему денег заплатят, а ему дали мяса. Он продать хотел, но никто не купил.
Не было никаких сомнений в том, что мясо стухло в попытках его реализовать…
Живой и здоровый Бублик поставил мне в вину тираду про его трудную жизнь.
- Килька, убери это. Я понимаю твое желание сделать меня ангелоподобным существом, оттенив демонизм Моргота. Но, честное слово, я вовсе не был добрым, я был нормальным ребенком. Вспомни, как мы издевались над Силей! Очень добрый Бублик даже дрался с ним время от времени! А ведь сейчас подумать - это же изощренная жестокость: смеяться над его надеждой на возвращение родителей. А?
Я неопределенно повел плечами, но вычеркивать ничего не стал.
Лео Кошев тихо кашляет, прочищая горло, прежде чем заговорить. В отличие от Моргота, он смотрит на меня с непониманием, когда я предлагаю ему коньяк.
- Главным инженером цеха, фактически руководителем, был Виктор Ганев, - начинает он, все так же сжимая пальцами подлокотники. Ничто, кроме нервно сжатых подлокотников, не выдает его волнения. - Я хорошо знал его, хотя формально он мне не подчинялся. Это был великий ученый, человек, преданный своему делу. Мы привыкли представлять себе ученых либо седыми стариками, либо нелепыми очкариками. Ганев более всего напоминал капитана парусника. Очень энергичный человек, очень деятельный и очень умный. У него в госбезопасности была кличка Хранитель. Я узнал это после его смерти, когда ко мне попали документы. Трагически погиб во время бомбежек. Если к его смерти не причастны люди Лунича (а я очень сильно сомневался, что это сделали люди Лунича, как я уже говорил), то тогда можно было говорить о разработке операции по лишению нас технологии производства искусственного графита. Сейчас я в это верю с трудом, и правды, боюсь, никто никогда не узнает.
