Еще одно явление заставило Зимича всерьез задуматься о переменах, произошедших в Млчане в его отсутствие: два десятка вооруженных всадников под белыми знаменами и с белыми кокардами на высоких собольих шапках примчались на постоялый двор, чтобы поужинать и сменить лошадей. Постоялый двор притих и словно скукожился, хозяин трактира самолично выскочил всадникам навстречу и разве что не расстелился перед ними ковровой дорожкой. Они платили золотом, но не жадность толкнула толстопузого трактирщика на мороз — страх. Будто не отряд воинов, стоящих на страже закона, явился к нему в гости, а шайка разбойников, творящая беззакония.

— Гвардия Храма Добра, — с уважением шепнул Зимичу его попутчик.

Сколько Зимич себя помнил, храмы Предвечного не содержали гвардии, Лиццкая Консистория, при всем своем могуществе, в случае надобности обращалась за помощью к светским властям…

Гвардейцы вели себя бесцеремонно, и гости постоялого двора старались не попадаться им на дороге. Один из них подошел к костру, возле которого сидел Зимич с попутчиками, подозрительно посмотрел на их лица, кивком поклонился проповеднику и придвинул руки к огню — ему без слов уступили место. На самом ли деле проповедник глазами указал на Зимича гвардейцу, или это только показалось? Тот долго разглядывал его сквозь пламя костра, а потом спросил:

— А что надо охотнику на этом тракте?

— Я не охотник, — ответил Зимич. — Меня зовут Стойко-сын-Зимич Горькомшинский из рода Огненной Лисицы, и я иду домой, в Горький Мох.

Попутчики слегка отстранились от него — не ожидали, что везут с собой отпрыска столь знатного (по их мнению) рода. Но на гвардейца его признание впечатления не произвело, он лишь кивнул удовлетворенно. И на лице проповедника появилось понимание — печальное и жалостное, словно Зимич сообщил ему о своей смертельной болезни.

— Ты, наверное, учился в университете? — тихо спросил проповедник.

— Да, я учился в университете.

— Теперь понятно, — вздохнул тот. — Рассадник заразы, которую сеет среди нас Зло. Но это не страшно — Зло в себе можно преодолеть. Главное, вовремя ступить на путь Добра.

Зимич не стал отвечать на столь расплывчатое предложение, памятуя о том, как проповедник брызгал слюной несколько минут назад.

— Смотри, не ступишь на путь Добра — мы тебя поставим на него силой, — громко расхохотался вдруг гвардеец, очевидно, довольный своей шуткой.

— Если путь Добра выбирают по принуждению, то верно ли ему после этого служат? — усмехнулся Зимич.

— Еще как верно, парень. — Воин посмотрел на него, сузив глаза. — Еще как верно! Верней, чем по своей воле.

Зимич нашел происходящее странной выдумкой, рассчитанной на темное мужичье. И снова подумал о возвращении в Хстов, в Университет, а не в Горький Мох. Дабы получить объяснения из уст образованных людей, а не от наглого гвардейца-разбойника или слегка чокнутого проповедника.

Но после обеда, вспомнив об отсутствии денег, в продуваемом ветром поле, по которому шел тракт, Зимич передумал: хотелось домой. Хотя бы на несколько дней. Хотя бы до конца праздника Долгих ночей.

И на распутье он попрощался с деревенскими, но все равно некоторое время стоял, не решаясь свернуть к отчему дому, и даже порывался догнать уходившую телегу: что-то свербело внутри, совесть нашептывала, что надо идти в Хстов, но Зимич вдруг подумал, что может поговорить обо всем этом и с отцом, зачем ему университетские профессора? Ему грезилась изразцовая печь в собственной комнате, горячее вино, лампа на столе и мягкая постель. Он не вспомнил, ради чего когда-то бежал в Лес.

Дома он в последний раз был ровно четыре года назад, в каникулы, приуроченные к празднику Долгих ночей.

Всего четыре лиги… Каких-то пять часов пути по дороге, снег на которой уже примяли чьи-то быстрые сани… Зимич напоследок глянул на уезжавшую телегу, махнул рукой и повернул в Горький Мох.

Снова посыпался снег, и метель быстро замела проезжую дорогу. И чем ближе был дом, тем острей Зимич чувствовал усталость, и холод, и ветер. Тем сильней саднило обмороженные щеки и ныли закоченевшие, негнувшиеся пальцы.

Горький Мох — скорее хутор, чем поместье — уже спал. Три ветхие крестьянские избы не дымили печами, в окнах не теплилась лучина. За ними вдаль уходили голые поля, по которым гулял ветер, с противоположной стороны стоял прозрачный сосновый бор, где в детстве Зимич провел столько времени, а дом тонул в кружевном заснеженном саду. Зимич редко скучал по дому, почти никогда о нем не вспоминал, но тоска стиснула сердце сладкой, щемящей болью, когда он ступил на расчищенную дорожку, бежавшую к крыльцу. И без того низкие ветви яблонь, вишен и слив опустились под тяжестью снега, и приходилось нагибаться, чтобы они не попадали в лицо. Кусты смородины и крыжовника превратились в высокие сугробы — на них отбрасывали снег, когда расчищали дорожку. Телеги и сани заезжали на задний двор, обходя сад стороной.

В доме ярко светились окна. Даже в маленькой привратницкой горела свеча, и дым шел из трех труб, и за мутными мозаичными стеклами в кухне двигались тени. Наверное, домой приехала и сестра с детьми: небось подросли племянники, будет для кого придумывать сказки.

Зимич подошел к двери, но передумал и, провалившись в снег по колено, постучал в окно к привратнику. В сенях очень скоро раздались торопливые легкие шаги, стукнул засов, и дверь распахнулась, едва не ударив Зимича в лицо. Вместо старого привратника на пороге стояла молоденькая девушка в накинутом на плечи платке, и Зимич не сразу признал в ней Данку, дворовую девчонку, которую мать взяла в дом лет шесть назад — за расторопность и сообразительность.

— Тебе что нужно? — не очень-то любезно спросила та, смерив Зимича настороженным и сердитым взглядом. — Если просить пришел, так лучше завтра приходи. А если переночевать, так в деревню иди, сюда все равно не пустят.

Не узнала… Да и неудивительно.

— Хозяйку позови, — велел Зимич, покрепче взявшись рукой за дверное полотно — чтобы девчонка не захлопнула дверь у него перед носом.

— Но-но! — прикрикнула та. — Ты смотри! Если ты разбойник, так с тобой тут живо разберутся!

— Я не разбойник. Позови хозяйку, говорю, весь дом же выстудишь.

— Руки убери! Ходят тут всякие. Хозяйке небось делать нечего, только с нищебродами лясы точить! — она уперла кулачки в бока и шагнула вперед, закрывая собой вход.

Зимича позабавили и ее слова, и ее бесстрашие. Он подхватил ее под мышки, оторвал от пола и вместе с нею зашел в сени. Девчонка заверещала дурным голосом и забилась в его руках, как дикая кошка: пыталась ухватить за волосы, пинала маленькими босыми ножками его коленки, а стоило поставить ее на пол, цапнула ногтями за лицо, да так сильно, что Зимич едва не вскрикнул от неожиданности — сквозь смех. Он не успел прикрыть дверь, легонько отбиваясь от девчонки руками, когда на ее крик из кухни выглянула мама, в простом домашнем платье и светлой косынке, с масляной лампой в руках. Мама узнала его тут же, только не сразу смогла заговорить — лишь подняла руки к губам. А ее уже отталкивал в сторону зять — муж сестры Зимича, — на ходу поднимая рукава и, как всегда, изображая заступника и чуть ли не хозяина дома.

— А ну пшел вон отсюда, мразь! — Его узкое костистое лицо исказилось так, что смешно встопорщились густые короткие усы.

Мама дернула его сзади за рубаху, но зять не остановился, решительно шагая в сторону Зимича. Пришлось отодвинуть девчонку в сторону, и довольно грубо, потому что на руке зятя мелькнул тяжелый кастет. Кастетов Зимич не боялся, но устраивать драку на пороге собственного дома не хотел.

— Не узнал, что ли? — Он с легкостью уклонился от меткого удара в лицо.

— Иглуш, остановись! — наконец заговорила мама. — Это же Стойко…

Она всхлипнула коротко и шагнула ему навстречу.

— Ба! — Зять переменился в лице, фальшиво улыбнулся и распахнул объятья. — Ну здравствуй…

— И тебе не болеть, — проворчал Зимич. Он не любил зятя.