Каждый вечер он рвался за свод, и даже если Охранитель помогал ему туда добраться, Йелен все равно не мог выйти в межмирье, не мог расфокусировать взгляд, не мог пить энергию – его тошнило до рвоты, а сломанные ребра и одышка делали его страдания невыносимыми. Никто не чинил ему препятствий, хотя профессор иногда подумывал о том, чтобы запретить Йелену чересчур мучительные эксперименты, и запретить с единственной целью: тогда парень будет винить во всем своих наставников, а не себя самого и свою слабость. Впрочем, Ничта не считал такого рода игры полезными для душевного равновесия: самообман – это не конструктивно.

Профессор опасался чего-то похожего на наркоманическую ломку, уверенный, что Йелен теперь не сможет обходиться без ежедневного вливания энергии Внерубежья, но он ошибся: если речь и шла о ломке, то только душевной, нервической. И выражалась она, как ни странно, в апатии, заторможенности – неподвижный взгляд Йелена пугал профессора, как совсем недавно его пугала одержимость мальчишки.

На вопросы он отвечал нехотя, равнодушно, односложно – не жаловался, а констатировал факты. Йелен с легкостью говорил с учителем о своих победах и даже готов был поделиться сомнениями, но не мог смириться с поражением, даже маленьким, вынужденным отступлением. А ведь несколько дней назад казалось, что Йелену вообще не нужен наставник… На пути побед наставник никому не нужен. Ничта знал, что́ требуется сильному ученику, как подтолкнуть его вперед и вверх, как заставить добиться высоких результатов, – но совершенно не умел поддержать упавшего духом, разуверившегося в себе подростка.

– Йелен, газовая эмболия – гораздо более опасная штука, нежели считает Черута. Ты в самом деле был на волосок от смерти, от перепада давлений у тебя вскипела кровь и разорвались альвеолы. Ты знаешь, что такое альвеолы?

– Раньше вы не спрашивали, считали, что я должен догадываться сам… – проворчал Йелен.

Ничта пропустил замечание мимо ушей.

– Альвеолы – это легочные пузырьки. Относительно давления окружающего воздуха давление внутри них резко возросло, и часть из них разорвалась. Поэтому теперь тебе тяжело дышать. Но это скоро пройдет. А вот пузырьки воздуха, которые попали в кровь, могли вызвать появление сгустков крови. Возможно, ты плохо себя чувствуешь именно из-за того, что тромбы закупоривают какой-нибудь важный сосуд.

Он старался говорить с участием – насколько умел, конечно. Он хотел показать, что его беспокойство непритворно. Впрочем, оно в самом деле притворным не было.

– Мне совершенно все равно, почему я плохо себя чувствую. – Йелен презрительно изогнул губы. – Я плохо себя чувствую не из-за ваших дурацких альвеол и не из-за дурацких пузырьков в дурацких сосудах…

Сказанное понравилось профессору больше, чем все предыдущее, – несмотря на то, что говорил Йелен более чем спокойно.

– А из-за чего же, по твоему мнению?

– Из-за того, что я хотел выпить воронку и не смог. Не смог, понимаете? – Голос Йелена был тихим и ровным, но Ничта почувствовал вдруг, что в душе у мальчишки закипают страсти, – и апатия служила щитом, прикрывшим его от собственных страстей. Так ли нужно было рушить этот щит?

Сказать сейчас, что его предупреждали об опасности, было бы неэтично…

– Это не последняя воронка, которую тебе не выпить, – в тон ему ответил Ничта. – Не вижу причин для душевных терзаний.

– А с чего вы взяли, что меня что-то терзает? – Губы Йелена снова изогнулись. – Верней, да, терзает. То, что я не могу выйти за свод. Но более ничего, уверяю.

Он говорил так, будто отвечал выученный урок. Так, будто из-за ерунды препирался с учителем в классе.

– Йелен, то, что с тобой произошло, лишь неосторожность, некоторая переоценка сил. Тебе не нужно вбирать в себя всю энергию Внерубежья, твоя победа над ним состоит не в этом.

– Победа? – Парень вдруг оскалился. – О какой победе вы говорите? Я не могу его победить, оно сильней меня. Оно меня убьет.

Ничта зажмурился на секунду, так страшно прозвучали эти слова. Если бы Йелен их выкрикнул, прошипел сквозь зубы, вложил в них хоть какое-то чувство – злость, страх или отчаянье, например! Тогда было бы ясно, что его нужно лишь утешить, попытаться убедить в обратном, – и он бы с радостью поверил в это обратное. Но Йелену не требовались разубеждения, а потому его слова прозвучали как обвинение. Обвинение его, Ничты Важана, в том, что он создал гомункула, обреченного на смерть, и теперь толкает его к смерти.

– Вечно подростки бросаются из крайности в крайность, – хмыкнул профессор. – Третьего дня ты мнил себя абсолютно непобедимым, теперь ты считаешь себя абсолютно побежденным. Одно маленькое поражение на пути побед – и ты готов сложить оружие.

– К сожалению, я не могу сложить оружие. Я зависим от энергии Внерубежья и не в силах от нее отказаться.

И это тоже было обвинением.

– Йелен, помнишь наш разговор об альтруизме и ответственности? Я создал тебя таким, какой ты есть. И я вполне осознаю, на какой риск тебя толкаю. Извиняться перед тобой я не намерен, зарекаться я не стану, но могу пообещать тебе совершенно определенно: я приложу все усилия, чтобы ты остался в живых.

Мальчишка отшатнулся, его глаза заметались – от равнодушия не осталось следа.

– Профессор, вы чего? Вы решили, что я вас в чем-то виню? Да вы-то тут при чем! Это оно! Оно догадалось, что я ему угрожаю, что я могу его убить, и оно мне этого не позволит!

Столь эмоциональный выкрик потребовал от Йелена дышать глубже, он зажмурился от боли и задышал часто и сбивчиво.

– Погоди. Не горячись. Я же говорил – из крайности в крайность. Внерубежье не умеет ни думать, ни чувствовать. Оно неживое, оно действует по физическим законам. Ты для него – лазейка в Исподний мир, как дырочка в надувном мяче, через которую бьет крепкая струйка воздуха.

– Умеет! – Йелен приподнялся на локтях. – Оно… живое. Я слышу его. И Спаска тоже слышала его, спросите у Змая.

– Йелен, это фантазия. И твоя, и Спаскина. Не спорю, в любом природном явлении можно разглядеть черты разумности, одушевленности. Наши далекие предки недаром очеловечивали природу.

– Профессор, скажите, а вы совсем не верите в абсолютное зло? – тихо спросил он, будто поразившись внезапной догадке.

– Абсолюта вообще не может существовать, это противоречит здравому смыслу, – привычно фыркнул профессор. – И зло – категория морали, она не применима к явлениям природы. Я бы сказал, она вообще не применима к явлениям, только к поступкам. И только в рамках взаимоотношений людей.

– Но… А что если Внерубежье и есть то самое абсолютное зло?

– Нет, Йелен. Не надо считать злом то, что всего лишь враждебно некоторой группе людей на ограниченном временном промежутке.

– А знаете, профессор, Йока Йелен в чем-то прав, – со двора неожиданно раздался голос Змая, а потом тот откинул занавеску с открытого окна и заглянул в спальню. – Хотя из всех присутствующих именно мне особенно противны философствования на тему добра и зла.

– Так в чем же он прав? – Ничта тяжело повернулся к окну всем корпусом.

– Это воплощенное зло чудотворов. Накопленное и воплощенное. Это как раз тот случай, когда людские деяния становятся явлениями природы и оборачиваются против людей. Болото Исподнего мира тоже воплощенное зло чудотворов. Оккультизм же рассматривает понятие эгрегора, не вижу никаких препятствий для рассмотрения Внерубежья как некоего эгрегора, основу которого составляет зло в человеческом понимании.

– Оккультизм рассматривает эгрегор лишь в рамках антропософии. Эгрегор есть порождение человека и немыслим вне человека.

– А Йока Йелен что, не человек, что ли? Я хочу сказать, что его собственный эгрегор, эгрегор Вечного Бродяги, – замечу, изначально созданный автором второго Откровения Танграуса и доведенный до воплощения вами, профессор, – вполне может вступать во взаимодействие с эгрегором Внерубежья.

– Я не вполне понимаю, к чему ты клонишь… – усмехнулся профессор.