Милуш выстроил для армейцев два дощатых барака у западной стены, и вечером перед ними загорелись костры полевых кухонь – теперь во дворе горело много костров, в замке было тесно, а обозы с людьми Выморочных земель все шли и шли. Милуш говорил, что здесь собралось уже не меньше пяти тысяч человек, считая женщин и детей. Из них не больше восьмисот – взрослые мужчины, способные встать на стены и оборонять замок, так что помощь Государя была существенной: не семейства со всем домашним скарбом, а обученные, хорошо вооруженные воины, каждый из которых не уступал лучникам Милуша, прибыли в замок.

Спаска теперь часто стояла на галерее, глядя во двор, – так много людей она видела только в Хстове, и то редко. Встретилась она и с сестрой Ве́рушкой. Ей почему-то казалось, что сестра должна не любить ее, винить в смерти мамы и завидовать, ведь Спаска в самом деле жила в замке как царевна. Да и в детстве Верушка всегда ее дразнила. Но все вышло иначе: сначала сестра долго не осмеливалась приблизиться к Спаске, с благоговением рассматривая ее платье и подвески на груди, а потом, когда сама Спаска решилась ее обнять, та искренне разрыдалась от радости. И восхищалась тем, какая Спаска красавица. На лице сестры оспа оставила отвратительные рытвины, – наверное, поэтому она до сих пор не вышла замуж, хотя ей уже исполнилось пятнадцать.

Милуш позволил Верушке жить в комнате Спаски, счел, что так будет еще безопасней. Кровать отца теперь занимала баба Пава – ей пришлось потесниться и освободить свою маленькую комнатку для целого семейства из деревни, – и сестра собиралась спать на сундуке. Но Спаска посчитала, что это нехорошо, а ее кровать достаточно широка для двоих. Баба Пава сначала возмущалась – как же так, в белую постель царевны уложить какую-то болотную девку! – но Спаска возмутилась не меньше, заявив, что у нее дома все дети спали вместе, на одном топчане. Бабе Паве пришлось смириться, она искупала Верушку и потребовала от Милуша хорошего женского белья – Спаскины рубашки были Верушке узки и коротковаты, сестра была похожей на мать: рослой, широкой в кости, с красивой высокой грудью.

Прибытие стрелков Государя для всех девушек, поселившихся в замке, стало значительным событием, и Спаска видела, как они украдкой подглядывают за армейцами, собравшимися у костров. Милуш запретил ей спускаться во двор, за спиной всегда маячил Бойко Бурый Грач, и она немного завидовала сестре, которая вместе со всеми рассматривала стрелков из-за угла Укромной. Армейцы, конечно, давно разглядели девушек, приосанились, выпрямили спины, пригладили волосы.

Бравого армейца лет тридцати заметила и Спаска – он красиво пел. И песня его была грустной, берущей за душу, – о том, как хорошо жить и как жаль умирать во цвете лет. И хотя для незамужних девушек он был староват, те все равно глядели на него раскрыв рты от восторга. Нет, Спаску не интересовали армейцы – но ей нестерпимо хотелось оказаться среди других девушек, шептаться, хихикать в кулак и выглядывать из-за угла, чтобы тут же прятаться обратно. Пожалуй, теперь она хорошо понимала, почему на свадьбе девушки плачут…

Милуш подошел к ней сзади и тоже выглянул вниз. Поморщился и сказал:

– Пойдем.

Спаска не стала спрашивать куда – по глазам Чернокнижника было видно: к Славушу. Она давно ждала этого и боялась. Боялась, что Славуш не захочет ее видеть, что никогда ее не простит. Не могла найти слов утешения. За десять дней она дважды переписала его учебник – потому что не знала, что еще может для него сделать. Верней, знала…

В комнате Славуша, узкой и длинной, пахло тяжелой болезнью. Спаска знала, как отвратительно пахнут тяжелые болезни… Но почему-то не ожидала этого, даже остановилась на пороге, и Милушу пришлось подтолкнуть ее вперед.

На столе возле кровати стоял подсвечник с десятком свечей, лежали книги, много книг. Славуш полусидел, окруженный множеством подушек, с книгой в левой руке – правая, сломанная, была плотно прибинтована к телу. Увидев Спаску, он отложил книгу и улыбнулся. Милуш, втолкнув Спаску в комнату, вышел вон и захлопнул за собой дверь.

Спаска не сразу решилась приблизиться к кровати. Она думала застать Славуша в беспамятстве, в горячке, но никак не с книгой в руках и улыбкой на лице. И лицо его показалось милым, родным, до боли знакомым, совсем не таким, каким она столько дней его воображала – обвиняющим и холодным.

– Славуш… – Спаска прикусила губу, подходя ближе.

Он улыбнулся еще шире.

– Если бы ты только знала, как я рад, что ты здесь. Что с тобой все хорошо, – сказал он тихо. Говорить громко он не мог, из-за пробитого легкого.

Оттого, что он улыбается, что он жив, что он вовсе не держит на нее зла, Спаска вдруг почувствовала слезы на глазах, как тогда, на площади Чудотвора-Спасителя, увидев живого отца… И хотя рядом с кроватью стоял стул, она опустилась на колени возле изголовья, взяла Славуша за руку и ткнулась в нее лицом.

– Славуш… – выговорила она сквозь слезы и потерлась о его руку щекой.

– Ты плачешь? Ты же не умеешь плакать…

– Я иногда умею. Славуш, я все решила. Я выйду за тебя замуж, я всю жизнь буду с тобой, слышишь? Я никогда тебя не оставлю.

– Не выдумывай, – он высвободил руку и погладил Спаску по голове.

– Я вовсе не выдумываю, я поняла, что я не смогу жить иначе.

– Еще как сможешь. Ну? Посмотри на меня.

Спаска подняла глаза. Славуш улыбался, и улыбка его не была ни притворной, ни вымученной.

– Почему Милуш так долго не пускал меня к тебе? Я бы ухаживала за тобой, я бы перевязывала тебя…

– Ухаживают за мной лакеи и сиделка, перевязывает Милуш. Честное слово, царевне это ни к чему.

– Но почему так долго, Славуш? Я думала, ты никогда не простишь меня…

– Какая ты все же глупая девчонка… – Он снова провел ладонью Спаске по волосам. – Я неважно себя чувствовал. И прощать тебя мне не за что. Я не жалею, ты не думай. Твой отец доверил мне самое дорогое, а я едва не потерял тебя. Я ведь подозревал Свитко, давно подозревал. Но, понимаешь, это такое страшное обвинение, что без прямых доказательств его предъявить нельзя. Ну и конечно, мне даже в голову не пришло, что из его домика можно выйти на болото… Если бы я догадался об этом, все было бы иначе.

– Милуш запер этот проход и выставил стражу…

– Я знаю. Да перестань же плакать. Ты переписала мой учебник?

– Да, Славуш, да, два раза! – Спаска разревелась еще сильней.

– Ну перестань же… Все будет хорошо. Я много думал здесь, и Милуш со мной много говорил. Да, я не стану лучшим стрелком в замке, но это ведь не так важно – больше времени буду тратить на изучение электрических сил. Это для хлебопашца или ремесленника страшно, а для ученого… не очень.

Славуш, конечно, говорил убежденно, но Спаска слышала: он убеждает не ее, а самого себя. Повторяет слова Милуша.

– Славуш, я все равно буду с тобой, слышишь? Не надо меня отталкивать, пожалуйста. Я всю жизнь любила тебя, татка подтвердит.

Славуш вздохнул – а ему было трудно вздыхать – и сказал, сжав губы:

– Нет.

– Ну почему, почему?

– Потому что я этого не хочу. Я не хочу, чтобы ты возненавидела меня через год.

– Славуш, я всегда буду любить тебя, я не смогу тебя возненавидеть!

– Ты глупая маленькая девочка. Я хочу, чтобы ты была счастлива и родила своему отцу не меньше десятка внуков. Ты думаешь, мне очень хочется жить в непреходящей благодарности к тебе и твоей жертве? Нет, не хочется. И никогда больше не начинай об этом говорить. Ты многого не понимаешь. Пусть Милуш тебе объяснит, я не возьмусь.

Он задохнулся и некоторое время переводил дыхание. И в этот миг Спаска поняла, что в самом деле любит Славуша всем сердцем. Как бы она себя ни убеждала, а предложенная ею жертва была лишь жертвой, бременем, долгом. И входила она в комнату Славуша как в темницу… На этот раз настоящую темницу, уготованную ей на всю жизнь.

– Почему ты не сказала Милушу о том, что я чудотвор? – спросил Славуш, отдышавшись.