Она ласковая была. И звали ее Нежинка, будто знатную госпожу, а не деревенскую девку. Замуж за Черного она не собиралась – была сосватана за парня, ушедшего воевать в Цитадель. Узнав об этом, Черной вздохнул с облегчением и пожелал парню остаться в живых.
Он не думал о женитьбе, верней, откладывал решение до тех времен, когда соберет свой легион. Ему нравились знатные девицы – может, из-за их недоступности: сколько бы ни имел он денег, а простолюдин останется простолюдином. Потому он собирался взять в жены либо богатую горожанку, либо купеческую дочь, либо сироту, выросшую в хорошем доме, – ему непременно хотелось, чтобы его жена была хорошо воспитана, красиво одевалась, чтобы сразу становилось понятно: это жена легата, а не трактирщица и не базарная торговка. Да, и конечно – с тонкой костью и белой кожей.
Теперь Черному непременно хотелось, чтобы руки у его жены были такими же, как у Нежинки, – теплыми и… не сказать словами, какими еще: чтобы так же хорошо делалось от их прикосновения, так же сладко и тоскливо.
Охотничья заимка стояла в полулиге от деревеньки, избушка для хозяйства была не приспособлена, но сколочена крепко, надежно – от крупного зверя, но не от злых людей, конечно. Нежинка каждый день бегала в деревню, приносила молока, хлеба, сыра. Варила простую свекольную похлебку с крупой и маслом – и вкусно получалось, никогда Черной не думал, что свекольная похлебка может быть вкусной.
А однажды поздним солнечным утром Черной проснулся от скрипа двери и увидел Нежинку в дверях – в нелепом зипунишке, в который можно было вместить двух таких девок, в сером козьем платке, сползшем на лоб, в валяных сапогах. Она держала за уши дохлого зайца и широко улыбалась, как всегда – во весь рот.
– Гляди-тка, какого зверюгу я раздобыла! Любишь зайчатинку?
И Черной поймал себя на том, что улыбается в ответ, – такая она была смешная, милая, безобидная. Ни камня за пазухой, ни хитрости, ни расчета. За всю жизнь он полностью доверился только одному человеку – богатому страннику на Дертском тракте, но случилось это давно и более походило на сон, чем на воспоминание.
Стрелы пробили легкое в двух местах, ночью Черной задыхался, а по утрам ему не давал покоя кашель, отчего раны кровили и сильно болели, но днем становилось легче, и на закате, когда солнце светило в окно, Нежинка меняла повязки: поливала раны едкими травяными настоями, густо мазала темными зельями, прикладывала мох, шептала на раны и дула, успокаивая жжение. Еще она Черного жалела – когда особенно ему бывало плохо, обнимала, целовала в лоб, гладила, говорила слова утешения. И он, привыкший к совсем другим ласкам, удивлялся поначалу, недоумевал, не мог принять как должное и даже боялся – но потом понял, что не знал в жизни ничего более сладкого, потому что это была не женская, а материнская ласка.
В сумерках Нежинка снова разжигала очаг, кипятила и стирала тряпки для повязок и просто сидела возле его постели за разговорами. В один из таких долгих вечеров он и рассказал ей о незнакомце с Дертского тракта – и о том, как часто потом видел его во сне, и в снах этих богатый странник всегда предостерегал от грядущей опасности.
– Так это Живущий в двух мирах! – воскликнула Нежинка с восторгом. – Вот же повезло тебе!
– Почему ты так решила?
– Ну как же? Он всегда помогает так, что ты должен что-то и сам. И несправедливо обиженных он защищает. И никогда потом не оставляет тех, кому помог, – проверяет, пригодилась ли его помощь.
– Сказки это, – хмыкнул Черной. – А в сказках помогают только добрым да хорошим.
– А ты разве плохой? Ведь нет… Я знаю…
– Может, знаешь, и зачем я тебя запер тогда? – Губы сами расползлись в горькую усмешку.
– Конечно. Если бы не Синий Снегирь, была бы я твоя добыча.
– И по-твоему, я не плохой?
– Кто ж знает, как судьба сложится? А может, я бы тогда богатыря родила, черненького и голубоглазого? И стал бы он самый сильный воин в Цитадели.
Ее северный говорок почти не отличался от волгородского, напоминал о детстве и о матери.
– Тогда Синий Снегирь плохой?
– Нет конечно, он меня от тебя спас – какой же он плохой?
– Зачем же ты меня ему не отдала? Богатыря хотела родить?
– Ой, ну глупый же, глупый! – Она засмеялась. – Ну как же тебе объяснить… Вот вы друг дружку убиваете, все делите что-то, а жизнь-то идет себе…
В ту ночь Черному приснился сон, из тех ясных снов, которые долго помнятся и пробирают до дрожи. Ему снилось, что он снова маленький и шагает по Дертскому тракту. То место, где он встретил незнакомца, – памятное место, мост через овраг перед поворотом. Только незнакомец его так и не догнал, не было незнакомца и в помине, и Черной не ждал с ним встречи, не помнил о ней. Страшно было с самого начала, ноги не шли. А за поворотом его ждали шестеро разбойников – огромных, сильных и злых. И хотел Черной бежать назад, но они быстро обступили его со всех сторон. Он хотел кричать, но сзади на шею накинули удавку. Он еще болтал ногами, еще хватался руками за веревку, а один из разбойников уже тащил у него из-за пазухи сестрины серебряные побрякушки…
Черной начал выходить из избушки недели через две, но был еще слишком слаб, чтобы догонять отступившие от Цитадели войска. А стоило вернуться поскорей – договор с первым легатом заключал капитан, и хитрым храмовникам теперь ничего не стоило облапошить его бригаду.
Раны не гнили, не воспалялись, миновала его и грудная горячка, обычная в таких случаях. И можно было списать все на крепкое здоровье, хороший уход и сытную еду, но Черной в глубине души подозревал, что кроется в шепоте Нежинки какая-то добрая волшебная сила.
А еще его неотвязно преследовал страх: ему казалось, что из лесу в нее кто-то целится. Он не находил себе места, когда она уходила в деревню – всегда ранним утром, к первой дойке. Когда Черной начал вставать, она перестала запирать избушку снаружи, он сам задвигал засов. Тревога не давала ему уснуть, и с каждым днем он выходил ее встречать все раньше и раньше: всматривался в темноту, прислушивался и держался за рукоять ножа.
В то утро – верней, в глухую зимнюю ночь, за несколько часов до рассвета – горела яркая луна и лес был неподвижен и тих как никогда. Чуял ли Черной присутствие чего-то страшного? Наверное. Потому что вышел из избушки раньше обычного, так скоро Нежинка вернуться не могла. Он думал дойти до самой деревни – никто не увидел бы его на опушке леса, зимой в этот час поднимаются только бабы, и те заняты скотиной.
А ближе к краю леса он услышал шум ветра – и странно это было, и страшно, в такую тихую ночь ветра быть не могло… Тревога едва не стала паникой, Черной бегом бросился вперед – только колдун может поднять ветер в такую погоду, только колдун! И домушка его тут, рядом, на холмике… Один Предвечный знает, чем Черной думал в ту минуту, но точно не головой. А ведь думал: то ли о Нежинке, беззащитной перед воплощенным Злом, то ли о вбитом с детства страхе, то ли о славном подвиге, коим всегда считалось убийство колдуна… А может, о золоте, которое храмовники обещали за головы злодеев.
Выскочив на опушку, он сразу увидел белый вихрь – кокон, окутавший колдуна, – в каких-то десяти от себя шагах. Миг – и будет поздно, вихрь сорвется и понесется вперед, сея разрушение и смерть. Черной видел такие вихри, срывавшиеся со стен Цитадели, и разили они страшней стрел и кипящей смолы. Он метнул нож в середину воющего снежного кокона, привычное движение не запоздало, только отдалось тянущей болью в ране под правой ключицей. Вихрь это не остановило, но полетел он не в Черного и не в сторону деревеньки, а юзом пошел по полю, наметая на него снег. Пелена вокруг колдуна рассеялась, Черной, выхватив второй нож, готов был схватиться с ним, неуверенный, что вслепую убил его одним ударом, но вместо колдуна увидел Нежинку в одной рубахе и босиком. И кровь, что сочилась сквозь пальцы, зажавшие рану на плече. В свете луны кровь блестела и казалась черной…
