– Прекрасно, Цапа. Хорошо, что ты ничего не изобретал, – это значит, оно будет работать. Надеюсь, баня тоже строится на основе опыта простых сельских жителей.
– Да, профессор. Пойдемте, я покажу вам апартаменты. Дом устроен немного не так, как вы привыкли. В частности, мы обошлись без гостиной, столовой, библиотеки, кабинетов, гардеробов и кладовых. Вместо кладовой во дворе устроен погреб с ледником. Столовой и гостиной будет служить кухня, а книги придется размещать в спальнях. Спален шесть, как я уже говорил. Мебели немного. Собственно, столы, стулья, комоды и кровати.
– Цапа, лучше скажи, кто-нибудь мог отследить строительство этого дома? – оборвал его профессор.
– Думаю, нет. Лес валили примерно в лиге выше по ручью, в ближайших населенных пунктах ничего не закупали. Плотники всегда работают на выезде, их долгому отсутствию никто не удивляется. Нет, профессор, отследить почти невозможно.
Йока с удивлением рассматривал дом сначала снаружи, а потом и изнутри. Более всего его поразили высокие ели, которые прорастали сквозь крышу. Домик был приземистым, крыша – плоской и покрытой дерном.
– Цапа, а зачем елки?
– Чтобы с берега ручья казалось, будто тут лес.
– Это ты тоже сам придумал? – спросил Важан.
– Да, профессор.
– Когда ели засохнут, это будет особенно хорошо видно с берега ручья.
– Тогда мы их спилим.
– Цапа, ты когда-нибудь пилил ель такой толщины? Если бы пилил, ты бы немного подумал о том, можно ли это сделать, не разрушив дома. Меня успокаивает только то, что дом в дальнейшем нам не пригодится.
На самом деле Йока видел, что Важан доволен и домом, и двором, а ворчит просто так.
Йоке он отвел большую спальню с окнами на юг, во двор, себе же выбрал маленькую полутемную комнатку с окнами, выходившими в густой еловый лес, да еще и на северную сторону. В доме не было ни одного солнечного камня – только лунные.
За скромным ужином, который приготовил Черута, Важан объявил:
– Йелен, не думай, что у тебя будет много времени прохлаждаться. Здесь негде совершать пробежки, но мы с тобой каждый вечер будем выходить за свод. Кроме того, никто не отменяет твоих занятий по остальным предметам.
– Как же я буду заниматься остальными предметами, если у меня нет учебников? И учителей тоже нет.
– Будут. И учителя, и учебники. Сегодня и завтра мы отдыхаем, у нас была трудная ночь и не менее трудный день. Но со вторника продолжим занятия.
Укладываясь в свою новую постель – непривычно жесткую, без пружинного матраца, – Йока думал, что проспит не меньше суток. Заснуть ему не помешали даже зудевшие над ухом комары: он лишь накрылся с головой легким пуховым одеялом – тонким и теплым, но не жарким. И подумал, засыпая, что вряд ли такое одеяло мог выбрать Цапа, наверняка это дело рук Черуты.
Однако проснулся Йока довольно рано, было, наверное, не больше восьми утра. За окном пели птицы, и солнце светило во двор сбоку – в косых лучах, пробившихся сквозь листву, плавали пылинки.
Лето… Йока вдруг вспомнил, что сегодня первый день лета.
Окно распахнулось со скрипом – не ржавым скрипом старого железа, а радостным скрипом свежего, еще не просохшего дерева, плотно подогнанных друг к другу рамы и створки окна. Лето… Прохлада лесного утра хлынула в комнату, и птичий гомон показался оглушительным. Йока постоял немного, оглядывая «двор»: грубо сколоченный столик со скамейками из толстых досок, бревно под кустами – тоже, наверное, что-то вроде скамейки, – тропинка к ручью, где оставили лодку, умывальник, прибитый к дереву. Ему почему-то все это нравилось – наверное, потому, что очень мало походило на метеостанцию. И… сердце замерло, стоило лишь подумать о том, что от Внерубежья этот мирный уголок отделяют всего две лиги…
Он вышел из дома, никем не замеченный (все спали), добрался до узкого и мелкого ручья – хотел окунуться. Воспоминание о водопаде вызывало внутреннюю дрожь – смешанное с усталостью возбуждение, желание и страх.
Хиленькое течение ручья показалось ему форменным издевательством… Как и илистое дно, поросшее водорослями. Он вылез на берег, ощущая себя будто бы вымазанным в грязи. На мокрое тело тут же налетели комары и слепни – в общем, никакой радости купание Йоке не принесло и даже слегка разочаровало в лесной жизни.
А всего в двух лигах… Мысли о Внерубежье были еще слаще, чем воспоминание о водопаде, но… Наверное, Йока еще не отошел от последнего урока профессора, но это были тягостные мысли. И все же…
Он не боялся заблудиться, двигаясь на юго-восток, прямо навстречу солнцу. И лес на пути к своду был сухим и редким, даже комары и то тревожили не сильно. Не думал Йока и о том, что тут могут водиться дикие звери, хотя и шел их тропами, – слишком солнечным был начинавшийся день, первый день лета. Он ни о чем не думал, долгая прогулка по лесу стала для него заменой пробежки.
Полоса бурелома тут выглядела не так, как у метеостанции, иначе пробиться к своду было бы затруднительно – без дороги, проложенной для вездеходов. Здесь старые толстые стволы поросли зеленым мхом и ушли глубоко в землю, а мелкие кустики не успевали вырастать, сминаемые ветрами Внерубежья. И вскоре Йока увидел ручей – наверное, тот же самый, что тек возле дома в лесу. А может, и совсем другой, – в этой части леса было множество ручьев. Профессор говорил вчера по дороге, что до появления свода все они впадали в Лудону и, возможно, теперь где-то во Внерубежье в конце концов с ней соединялись. Только это была уже не та Лудона и не те ручьи.
Йока надеялся, что ручеек станет водопадом, когда дойдет до спуска в долину Внерубежья, но тот обманул его надежду – на подходе к склону превратился в глубокий овраг с быстрым течением, обмелел и, похоже, спустился в долину под землей.
Солнце скрылось в густых сизых тучах, и над Внерубежьем повисла сумеречная тень, будто неожиданно наступил вечер… И с этого мига Йока плохо помнил, что с ним происходило. Нет, помнил, конечно, но так, будто ему это приснилось.
Здесь на горизонте не было горной гряды, и перво-наперво Йока увидел черную воронку смерча, соединившую небо и землю. Казалось, она ползет по земле гигантской неповоротливой улиткой, но Йока уже испытал на себе силу ветра в такой воронке и не обольщался. В ее баламутной глубине вдруг вспыхнула молния – и словно в ответ сразу несколько молний мелькнуло на небосклоне.
Чем ближе Йока подходил к краю Обитаемого мира, тем сильней чувствовался ветер, подземные толчки, тем громче становился глухой рокот – и неба, и земли. Дрожь под ногами почему-то становилась дрожью в ногах, Йока шел пошатываясь, будто перебравший хлебного вина сапожник, – ноги все время промахивались: земля оказывалась то дальше, то ближе, чем он рассчитывал.
Он ни разу не приближался к Внерубежью в одиночестве, рядом всегда были или Инда, или Мечен, или чудотворы. И тем более не спускался в долину вот так, пешком, без брезентового плаща… Да, собственно, он и был за сводом всего один раз, на руднике, и выглядело это совсем иначе.
Йока замер на «пороге» Внерубежья, задохнулся его сырым горячим ветром, окинул взглядом долину под ногами. Не было восторга и нетерпения, ставших привычными еще на метеостанции, – и, наверное, виной тому урок Важана у водопада. Но… оно влекло к себе, тянуло, как магнитный камень… Почему-то захотелось плакать. От того, что глупо и опасно спускаться вниз, но надо, непременно надо спуститься.
И он пошел дальше медленно и осторожно, боясь оступиться и кубарем скатиться на растресканный камень, – почему-то именно в этот миг он отчетливо вспомнил, как вихрь поднял его над землей и бросил вниз.
Чем ниже он сходил, тем темнее делалось вокруг, тем пронзительней ревел в ушах ветер, и слышался не рокот уже, но оглушительный треск неба над головой. Земля не дрогнула, а с грохотом прокатила под ногами тяжелую волну, и Йока все же упал – хорошо, что до «дна» долины оставалось всего несколько шагов.
Твердый черный камень трясся, будто вездеход на разбитой дороге, и Йока не смог подняться на ноги – только на четвереньки, ногтями пытаясь удержаться за землю, – но лишь обломал ногти. Волны подземной дрожи катались в обе стороны – свод и гасил их, и отражал. Остановилось дыхание, и кровь отлила от лица. Йока чувствовал, как приоткрылся рот и из него потекла струйка слюны, но не мог заставить нижнюю челюсть подняться. Слезы хлынули из глаз не от боли, не от ужаса даже – от ощущения пощечины, унизительности и позы, и положения.
