Солнечная дорога сама собой расстелилась под ногами, исчезли новенькие красные сапожки, и босые пятки коснулись пыльной, нагретой солнцем земли, рука легла в широкую ладонь хозяина хрустального дворца. В густых зеленых кронах пели птицы (Спаска никогда не слышала таких птиц наяву), дорога, извиваясь, бежала по полю, на краю которого сияли хрустальные шпили…

Нет, она не спала. Она даже знала, сколько примерно прошло времени до той минуты, когда вокруг почти все стихло. Остались шаги, тяжелые шаги людей в сапогах, которые крошили осколки стекла.

– Где дитя? – раздался визгливый голос девицы из трактира, и Спаска не видела, но знала, что она цепко держит за грудки стражника, но ухватить как следует ей мешает кожаная броня. – Здесь оставалась девочка! Где она, я тебя спрашиваю?

Стражник, напуганный ее напором, бормотал что-то в свое оправдание, но ничего толком ответить не мог.

Спаске не хотелось открывать глаза. Она свыклась с запахом крови (вкусом смерти) под ногами, дым ушел в разбитое окно, оставив лишь запах гари, и вешалка со звериными лапами – Спаска знала точно – лежала на полу нетронутая огнем, только отцовский плащ затоптали сапогами. От очага еще тянуло теплом, в комнате же было холодно и сыро, потому что огонь тушили водой.

За окнами давно рассвело. Спаска не стала ничего говорить, просто посмотрела на девицу из своего темного угла. Та выпустила из рук броню стражника и коршуном кинулась в сторону Спаски, отпихнув ногой в мягком башмачке тело убитого.

– Хвала Предвечному… Жива, жива… Не бойся, маленькая, ничего теперь не бойся!

Девица вытащила Спаску на середину комнаты, оглядела с головы до пят, ахнула, увидев кровь на рукаве.

– Ничего, маленькая… Ничего страшного, до свадьбы заживет.

Она орала на стражников, забиравших тела убитых – чтобы пошевеливались, – и на двух парней, пришедших из трактира – чтобы побыстрей заделали выбитое окно, – пока раздевала Спаску и укладывала в постель.

– Вот мы сейчас огонь разведем, – приговаривала девица совсем другим голосом, – приберем, полы тут помоем, куколку отряхнем… Где ж татка-то твой?

Спаска не сразу поняла, что она спрашивает об отце, – никогда еще никто его так не называл. И от этого слова стало почему-то очень тепло и радостно, и губы сами расползлись в улыбке, но Спаска вовремя спохватилась:

– Дядя Змай не отец мне вовсе. Моего татку зовут Ратко, – еле-еле выдавила она.

Сказанное оставило во рту горький вкус. Не потому что пришлось солгать – Спаска легко лгала и легко выдавала ложь за правду, если так было нужно. Девица посмотрела на нее с прищуром и спрятала улыбку – посчитала глупой девочкой, которая не знает правды. А Спаска вспомнила вдруг прилипшую к рукам отца черную коросту и расплакалась.

Отец пришел только вечером, когда давно стемнело, – Спаска даже не услышала его шагов по мокрой мостовой. Впрочем, монотонный шорох дождя приглушал звуки. Дверь была заперта на засов, а девица из трактира, которая просидела со Спаской весь день, как раз ушла к себе за ужином. Засов как назло перекосило, и Спаска продержала отца на крыльце несколько долгих минут.

На нем была чужая одежда, простая, деревенская, а вместо сапог – какие-то тяжелые безобразные башмаки. И сначала Спаска испугалась: у отца настолько покраснели глаза, что она решила, будто это болезнь, ужасная «красная смерть», которой ее пугал дед. Но, присмотревшись, поняла: это от дыма, никакой болезни у отца нет. Пока нет. И это страшное «пока» толкнуло Спаску вперед, как будто слезы и объятья могли что-то изменить. Отец подхватил ее на руки с улыбкой и подбросил до потолка.

– Привет, кроха. А ты чего ревешь? Тебя тут обижали?

Она мотала головой и не могла вымолвить ни слова. Ну как, как объяснить, что она видела черную коросту, прилипшую к его ладоням, чувствовала жар огня на его лице, знала, что́ ему пришлось делать в эту страшную ночь? Отец сел за стол, а Спаска обеими руками вцепилась в его шею и поливала слезами грубую серую рубаху, пахшую дымом и чужим потом. Он же растерянно гладил ее по голове и бормотал:

– Да что ты, кроха, что случилось?

– Как ты мог! – На пороге остановилась девица из трактира. – Как ты мог оставить девочку одну! Только Предвечный знает, что ей пришлось пережить! Чем ты думал?

Спаска замотала головой – ей вовсе не хотелось, чтобы отец чувствовал себя виноватым.

– Когда я пришла, она сидела между двух покойников, сапожками в крови! Здесь был настоящий бой! Здесь все горело!

– То-то я чую – вроде гарью пахнет… – пробормотал отец.

– А выбитого окна ты не заметил? – злобно продолжала девица. – И теперь ты спрашиваешь ребенка, что случилось?

– Нет, нет! – вскрикнула Спаска, расплакавшись с новой силой.

– Нет, маленькая, нет… – ласково ответила девица и, подойдя, погладила ее по голове. – Дитя боится, что ты заразился и теперь умрешь.

– Да нет же, кроха… Я уже болел оспой, мне ничего не грозит, честное слово… – Отец смутился и растерялся еще сильней.

Он не лгал, и Спаска недоумевала: почему же тогда у него на лице нет никаких пятен? Ведь дед ее учил…

И лишь немного успокоившись, она заметила и как сильно отец устал, и насколько проголодался, и что тело его горит от случайных ожогов, а дым разъел не только глаза, но и все внутри, и теперь ему больно и тяжело дышать. Спаска благоразумно слезла с его коленей и села рядом, лишь кончиком пальца касаясь его рубахи, – это почему-то успокаивало ее, давало уверенность в том, что отец сидит рядом с ней наяву, а не в грезах.

Девица, все еще сердитая, разложила на столе ужин: рассыпчатую перловку со сливочным маслом, целого жареного цыпленка, большую пышную ватрушку с творогом, печеные яблоки и поставила кринку топленого молока. Спаска не переставала удивляться: в городе каждый день и не по одному разу ели так, как в деревне по праздникам. Сколько же тут должно жить цыплят, если за ужином все будут съедать по штуке?

– Слушай, принеси еще три бутылки вина. Ко мне придут гости, – пробормотал отец, схватившись за ложку.

– Девочке пора спать, – строго сказала девица, – а ты собрался принимать гостей?

– Ну… мы ей разве помешаем? – виновато пожал плечами отец.

– Это нехорошо, что у девочки нет своей комнаты. Твои гости будут ходить туда-сюда, дверьми хлопать. И это не дело – бражничать, когда здесь спит дитя.

Да, вот такие странные порядки были в городе… В деревне все жили в одной комнате, и Ратко, например, вовсе не заботило, спят дети или нет, если он возвращался домой пьяным.

– Я потом что-нибудь придумаю… – Отец смешался еще больше. – А сегодня… меня давно ждут.

Он подумал немного, глотая ужин, и, когда девица была уже у двери, крикнул ей вслед:

– Ладно, не нужно вина. Я найду другое место…

Спаска схватила его за локоть и замотала головой:

– Нет, не надо! Мне гости не будут мешать, честно… Не надо, не уходи…

Сначала в дверь постучался богато одетый и очень высокомерный человек. Он приехал верхом (Спаска слышала цокот копыт за дверью), вошел в комнату и, скинув плащ, долго оглядывался по сторонам, словно не догадывался, что его следует повесить на вешалку.

– Нету у меня прислуги, Нравич, нету, – рассмеялся отец в ответ на недоуменный взгляд гостя.

– Да я и не рассчитывал… – пробормотал гость и повесил-таки плащ на вешалку. Плащ у него был очень красивый, со стальным отливом, на собольем меху с оторочкой из горностая.

Гость не торопясь снял перчатки (руки у него были тонкие и белые, холеные), прошел к столу, звеня шпорами, и водрузил на середину бутылку вина.

– Это из подвалов Белого Оленя. Пожаловано всем, кто ночью был на площади Речной Заставы. Можешь не сомневаться – стоит не меньше золотого лота.

– Может, к нему и памятная грамота прилагается? Змаю от Нравуша Волгородского?

– Хочешь, прямо сейчас и нарисую? – рассмеялся гость и уселся за стол. Смеялся он хорошо, искренне, и высокомерие с него тут же слетело.