Отец согрел ей кипятку в жестяной кружке, и Спаску совсем разморило от тепла и сытости – она задремала под щелчки и посвистывания костра, а проснулась от взгляда: отец стоял у огня и смотрел ей в лицо. И почему-то в его глазах была боль, такая сильная, что Спаска испугалась за него. Болезни она угадывала легко, хотя дед не учил ее этому, но никаких болезней у отца не увидела.

– У тебя что-то болит? – спросила она, распахнув глаза.

Он покачал головой и, помолчав, ответил:

– Я очень давно живу на свете. Когда-то я думал, что любовь – самое прекрасное чувство из всех, а потом понял, что любовь – это в первую очередь боль и страх. Знаешь, я почти ничего не боюсь, да и нечего мне бояться. Но этот страх непреодолим. И что заставляет людей любить?

– Я тоже люблю тебя, – сказала Спаска.

Он усмехнулся совсем невесело и спросил:

– Но за что? Объясни мне, почему? Ведь я совсем чужой тебе человек… Ты видишь меня второй раз в жизни…

– А… – Спаска замерла от страха. – А разве ты чужой мне человек?

– Ты боишься, что я тебе чужой? – Он присел возле нее на корточки.

Она кивнула, готовая расплакаться.

– Вот видишь, боль и страх. Куда ни ступи, со всех сторон любовь окружает боль и страх. Не бойся, я не чужой тебе человек. Я на самом деле твой отец. Только никому не говори об этом и не называй меня отцом при людях, хорошо?

– Почему? Из-за Ратко?

– Плевал я на Ратко. Потом как-нибудь я это объясню, а пока просто послушай меня, хорошо?

– А как мне тебя называть при людях?

– Называй меня Змай. Меня так все называют. Ну или дядя Змай…

Отдыхал отец недолго, часа два или три, а потом снова подхватил Спаску на руки и понес через болото дальше. Стены Волгорода появились в тумане на рассвете, когда болото уступило место каменистым холмам, покрытым редким сосновым лесом.

Спаска успела задремать, а когда проснулась, отец нес ее через опустевший посад, по которому прошелся не один пожар: над землей висели дымы и воняло гарью; обугленные дома из камня глядели на Спаску незрячими глазами окон, меж ними кострищами чернели остатки торфяных хижин с покореженными чугунными печурками, под ногами валялось перепачканное сажей тряпье и битая посуда.

– Если бы ты знала, кроха, какой прекрасный город стоит на этом месте в мире духов… – сказал отец, остановившись и посмотрев по сторонам. – Он называется Славлена.

– Какой? – спросила Спаска.

– Если бы я мог описать… Когда-нибудь ты научишься видеть границу миров и посмотришь сама. А у нас… Во́лгород. Мокрый город… Как будто в насмешку.

Спаска оглянулась, ощутив за спиной чье-то тепло и настороженный взгляд: в пустом провале окна мелькнула тень.

– Там кто-то есть, – шепнула она испуганно.

И тут же в ответ на ее слова над обвалившейся крышей с шумом поднялась стая ворон.

– А… – усмехнулся отец. – Это мародеры. Разбойники. Если сами не болеют, то разносят заразу по деревням.

– Ты их не боишься? – удивилась Спаска. Конечно, хозяин хрустального дворца мог одолеть любую шайку разбойников, но Спаска уже понимала разницу между грезами и явью.

– Не хотелось бы ставить тебя босиком на холодную землю, – ответил отец. – А вообще-то могут и в спину стрельнуть из арбалета, у меня дорогой плащ и крепкие сапоги. Будем надеяться, что у них нет арбалета.

Он зашагал вперед быстрее, а Спаска зажмурилась в ожидании выстрела. Наверное, у разбойников не было арбалета, потому что выстрела так и не последовало. И только потом она подумала, что разбойники могли метнуть нож отцу в спину, а уж разбойников без ножей точно не бывает… Нет, они побоялись – той силы, что стояла у отца за спиной.

Вокруг крепости тоже вился дым, и на стенах Спаска разглядела вооруженную стражу. Мост через Лодну, что вел с посада к Рыбным воротам, сожгли – из воды торчали пеньки деревянных быков, но отец не растерялся – повернул на север, к излучине реки. Там моста не было тоже, но на другом берегу стоял паромщик с крохотным плотом на натянутых веревках, а за поворотом крепостной стены виднелся лагерь – разбросанные по полю шалаши и костры между ними. Только странно тихо было в этом лагере.

Отец махнул паромщику рукой, и тот нехотя потянул за веревку, перегоняя плот на левый берег. Снова пошел дождь, и его капли оставляли пузырьки на свинцово-серой воде Лодны – холодом и жутью веяло из глубины реки. Но отец безропотно шагнул на неустойчивый плотик и взялся за прибитый с одной стороны поручень.

– Она тоже питается людьми… – сказала Спаска, когда они были на середине реки.

– Тоже? А кто еще питается людьми? – спросил отец.

– Болото.

– Я бы остерегся делать такие выводы… – задумчиво пробормотал отец. – Но мертвецов из шалашей наверняка бросают в воду – чтобы остальных не посчитали заразными и впустили в город. Дикие люди. Впрочем, мы с тобой ничем не лучше – мы вообще не будем ждать, мы просто заплатим за вход.

Отец обошел стороной молчаливый лагерь (даже дети не шалили и не высовывались из шалашей) и остановился на мощеной дороге перед Столбовыми воротами – с обеих сторон от нее жаром дышали огненные ямы, полные тлевших торфяных катышей. Усадив Спаску на камень у ворот, отец направился к приоткрытой калитке, и Спаска видела, как он достает деньги – две золотые монеты, сказочное богатство, – и стражники кивают ему на башню рядом с низкой обитой железом дверью. Потом один из стражников сунул ему в руки какую-то дерюгу, и отец брезгливо поморщился.

– Одежду придется сжечь, – сказал он, вернувшись к Спаске.

– Всю? – удивилась Спаска. Впрочем, на ней была надета только рубаха с обережной вышивкой.

– Эй! – окликнул отца стражник. – Деньги, пояс, ножны там дорогие – это оставь, не сжигай, на жаровне прокалишь. А сапоги сожги лучше.

– А плащ? – переспросил отец.

– Плащ жги, на жаровне все равно мех испортишь. И быстрей давай, сейчас Синих Ворон будут впускать!

– Ну что, кроха… Жалко плаща, конечно… – Он скинул безрукавку и безо всякого сожаления бросил ее в огонь. – И ерунда это все. Не чума ведь – оспа.

Рубаха у него застегивалась на множество пуговиц (Спаска подумала, что их бы хватило на бусы, да такие красивые, каких ни у кого в их в деревне не было), и он долго с ними возился, пока не догадался рвануть посильней: прозрачные стеклянные шарики со звоном посыпались на брусчатку. Белье на нем было дорогое, очень тонкое и белое (у Спаски в приданом лежала одна такая рубаха, мать купила ее прошлой весной и очень этим гордилась).

Плащ накрыл огонь в яме (сразу стало еще холодней), а потом оттуда повалил дым, вонявший паленой шерстью. А Спаске захотелось, чтобы не отцовский плащ, теплый и красивый, горел сейчас в огне, а отвратительная старуха с куколем, что принесла заразу в их деревню.

Дерюга, выданная стражником, оказалась двумя мешками с прорезями для рук и головы – отец в мешок едва влез, а Спаска в нем утонула. Мешковина неприятно колола кожу и нисколько не согревала, а идти до башни, указанной стражниками, пришлось далеко, по острым камушкам, усеявшим тропинку вдоль стены. И хотя отец держал ее на руках и шел так, будто был обут в сапоги, с пятки на носок, Спаска чувствовала, что ступать по земле ему больно и холодно.

Вместе с ними к низкой двери, обитой железом, подошла семья (наверное, это и были Синие Вороны): муж с женой, три дочери на выданье и парень лет десяти. Женщина что-то шептала одними губами, закатывала глаза к небу, торопилась и подталкивала в спины дочерей.

Дверь в стене вела не в башню, а в подворотню, выходившую на один из хозяйственных дворов крепости, где стояла только что срубленная баня. Перед ней дымилась большая жаровня, накрытая решеткой (на решетку отец бросил пояс с кошелями и ножнами и отдельно положил нож с темным лезвием; туда же отправилась Спаскина подвеска с колдовским камнем).

– Погреемся, а, кроха? – спросил он Спаску.

В предбаннике толпилась семья Синих Ворон, женщина продолжала что-то шептать, но теперь Спаска расслышала отдельные слова: