На душе все равно оставался неприятный осадок. Ковалев убеждал себя в том, что был последователен, а доводы батюшки – вполне логичны. Если здоровью ребенка ничто не угрожает, какая разница, совершат над ним этот пресловутый обряд или не совершат, пусть он и трижды мракобесный. Так в чем же дело? Неужели так противно считать, что Зоя одержала победу? Какая разница, кто одержит победу, надо думать об интересах ребенка, а не о собственных амбициях. И все же… Ковалеву казалось, что он не оправдал надежд Павлика (надежды Селиванова не в счет). Но в чем же состояли эти надежды? В том, что Ковалев снимет с него бремя принятия решения, запретит его крестить – и Павлику не придется отвечать на вопрос, хочет он креститься или не хочет. Хоть он и маленький, но это решение должен принимать сам. И делать выбор за него – это неправильно.

Нет. Наверное, неприятный осадок остался лишь потому, что Ковалев был принципиально против любого крещения вообще. В том числе крещения младенцев родителями. Считал религию лишней в жизни любого человека. И вполне был согласен с Владой: в Бога верят только придурки. И не было у него в душе ни толерантности, ни веротерпимости, а это нехорошо. Наверное.

Между тем детей потихоньку готовили к явлению чуда – как крещеный Павлик сможет без страха войти в молельню. Нет, официально об этом не объявляли, но шептались, спорили: сможет или не сможет? И споры эти напоминали прогнозы футбольных болельщиков: так никто не желает проигрыша своей команде, даже тот, кто сомневается в победе.

Надо отдать Зое должное: крещение Павлика она превратила в некое общее дело, чтобы все присутствующие ощутили причастность к чуду, которое вот-вот состоится. И вместо молельни детей направили в столовую, где батюшка приготовился к проведению обряда.

Ане тоже хотелось поглядеть на крещение, и любопытство ее было понятно, но Влада сказала, что не может принять в этом участие: без юбки и платка женщинам неприлично принимать участие в таких мероприятиях.

– Я не буду натягивать поверх брюк никакие покрывала. И полиэтиленовые мешки на голову напяливать не буду, – уперлась она, когда Аня принялась ее уговаривать.

– Почему? – спросила та.

– Потому что это унизительно, – отрезала Влада. – Превращать себя в чучело на том основании, что у кого-то от вида твоих ног и волос текут слюни.

Вряд ли Аня поняла, что Влада имела в виду, ее, скорей, убедил уверенный и бескомпромиссный тон матери – она легко смирилась с уходом домой.

Дети уже собирались в столовой, когда Ковалев неожиданно увидел в холле Ангелину Васильевну – она запыхалась, будто спешила.

– Здравствуйте, Сергей Александрович! – Она широко и красиво улыбнулась Ковалеву.

– Здравствуйте, – сдержанно ответил Ковалев и едва не спросил: «А вам-то что здесь понадобилось?»

Но она будто прочитала его мысли.

– Инка документы забыла, сейчас врач приедет, а полиса нет. Пришлось мне сюда тащиться. Извините, бегу – такси ждет.

Однако с Владой, которая одевала Аню, Ангелина раскланивалась гораздо дольше, несмотря на спешку.

– Серый, а ты почему еще не одет? – спросила Влада, когда подошла к выходу с одетой Аней.

– Я задержусь ненадолго. Мне надо… – ответил он. – Ждите меня дома, будем двигать диван.

– Ладно. Потом мне расскажешь, что тебе было надо, – согласилась Влада. – Но если бы Инна Ильинична не заболела, я могла бы подумать что-нибудь не то. Слушай, а может, тебе Юлия Михайловна нравится? Она еще ничего, не старая…

– Прекрати болтать ерунду при ребенке, – проворчал Ковалев.

Тут как раз появилась Ангелина Васильевна и на крыльцо вышла вместе с Владой и Аней, что Ковалеву совсем не понравилось. Особенно то, что Влада мило с нею заговорила.

Столы в столовой передвинули к стенкам, на столике персонала, накрытом расшитой золотом скатертью, была расставлена церковная утварь, ни назначения, ни названий которой Ковалев не знал.

Селиванова не было. И Ковалев догадался: кто-то из врачей или сестер нарочно задержал его на процедурах. От греха. Растерянного Павлика за руку держала Юлия Михайловна, шепча ему на ухо то ли наставления, то ли успокаивающие слова. Павлик кивал ей молча и равнодушно.

Ковалев встал у стены, в сторонке ото всех, стараясь остаться незаметным, – не вышло. Зоя, зайдя в столовую, тут же заявила:

– Неприлично подпирать стенки во время богослужения. А ведь дети берут с вас пример!

Она будто собиралась довести Ковалева до белого каления, чтобы тот не выдержал и ушел.

Зоя хлопнула в ладоши, призывая детей к тишине, когда в столовую ворвался Селиванов. С выражением твердой решимости на лице. Однако, натолкнувшись взглядом на Ковалева, он решимость едва не потерял… Если бы он посмотрел с презрением, назвал Ковалева предателем интересов ребенка, вообще – обвинил бы в чем-нибудь, было бы не так противно. Но Селиванов сдулся вдруг, опустил плечи и поглядел без злости и обид. С горечью. Будто потерял опору.

Впрочем, думал он не долго. И плечи развернул совсем иначе – без показухи и пафоса. И так получилось, что вся столовая смотрит именно на него.

– Пашка не хочет креститься, понятно? – выговорил он негромко, обращаясь к батюшке.

– Селиванов, раз уж ты явился последним, пройди к своей группе потихоньку, не привлекая всеобщего внимания, – объявила Зоя Романовна.

Да, старой ведьме Ангелине Васильевне до Зои далеко… Ковалев вздрогнул от ее слов, а Селиванов должен был упасть ниц от ужаса. И подползать к ее ногам ползком, как провинившийся пес ползет к хозяину, не надеясь на прощение. На секунду Ковалев поверил Инне: Зоя имеет немалую силу. Что, интересно, об этом думает батюшка?

Селиванов поежился и почему-то снова глянул на Ковалева. Вовсе не в поисках поддержки. И не сдвинулся с места.

– Пашка не хочет креститься, – повторил он, теперь с угрозой.

– Селиванов, что тебе было сказано? – выкрикнула воспитательница старшей группы. Лучше бы ей было помолчать, потому что после угрозы в Зоином голосе ее жалкое поддакивание прозвучало смешно.

– Спросите его, он скажет, – гнул свое Селиванов.

Зоя направилась в их сторону, как всегда вроде бы и неторопливо, на самом же деле – очень быстро. Не дала опомниться батюшке, уже раскрывшему рот, чтобы задать Павлику вопрос.

Нет, она не заискивала перед Павликом. Не сюсюкала, как раньше. Она давила, и Ковалев ощущал ее давление каждой своей клеткой.

– Павлик, скажи батюшке, что ты давно хочешь стать крещеным. Что никто тебя не неволит.

Вот так, не вопрос – утверждение. И попробуй сказать «нет»!

Более всего Ковалеву хотелось взять Зою за загривок и хорошенько встряхнуть. Может, она и считает, что крещением спасает ребенку жизнь, а потому ей все средства хороши, но со стороны это выглядит натуральным принуждением.

– Пашка, скажи, что ты не хочешь! – выкрикнул Селиванов – не требовательно, в отличие от Зои, а, пожалуй, отчаянно. Будто от ответа зависела вся его дальнейшая жизнь.

– Не дави на брата, – повернулась к нему Зоя.

– Сами на него не давите! Он не хочет креститься, это вы его зачморили совсем, чтобы он покрестился!

– Так. Немедленно выйди отсюда вон, раз до сих пор не научился разговаривать со старшими. – Зоя показала, куда Селиванову нужно выйти, сжатым в руке блокнотом. А поскольку тот и так стоял в дверях, то вышло это двусмысленно, будто она направила на него оружие. И было это не смешно вовсе, а почему-то страшно. Понятно, что Селиванов никуда не пошел.

Павлик оглянулся и посмотрел на брата. Будто заранее извинялся за свой ответ. А увидев его лицо, задышал глубоко, приподнимая плечи, – Ковалев прекрасно знал, что это означает. Юлия Михайловна шепнула что-то Павлику на ухо, сама достала ингалятор у него из кармана и вложила мальчику в руки. Только он не спешил им воспользоваться.

Да, лучше отказаться от ребенка, чем разрубить его пополам. Но Ковалев понял вдруг, что речь идет не об одном мальчишке, а о двоих. И неизвестно еще, для кого из них происходящее важнее…