– Мы спросим у мамы…

– Серый, привет. – Голос у жены был громкий, приходилось отодвигать трубку от уха. – Я верно рассчитала, когда позвонить?

Аня просияла.

– Ты вовремя, – ответил Ковалев. – Я тебе ребенка сейчас дам.

Аня ухватилась за трубку обеими руками.

– Мама! Мама, почему ты никогда не готовишь папе молочный суп? – с укоризной начала она. И это вместо того, чтобы рассказать о первом дне в санатории…

– Что? Какой молочный суп? – Ковалев прекрасно слышал каждое слово, сказанное Владой.

– Ну папин любимый! Ты что, не можешь научиться, что ли?

Влада неопределенно хрюкнула, видимо сдерживая смех.

– Зайчонок, я обязательно научусь, честное слово… Ты мне лучше расскажи, нравится тебе в санатории?

– Да, тут весело, мы играем. Тут девочек много, больше, чем у нас во дворе. И игрушки разные. Только надо днем спать зачем-то, и никто в тихий час мне не читает… Папе же нельзя, где другие девочки. А за нашим столом он не помещается, он с женщинами за столом сидит. Только ты не бойся, ты все равно лучше, он с ними и не разговаривает даже.

Аня взглянула на Ковалева хитрющими глазами – детям все же вредно смотреть телевизор, особенно мыльные оперы, под которые Влада любит вязать.

– Ты про Бога хотела спросить, – напомнил Ковалев, опасаясь, что отвечать на этот вопрос придется ему самому.

– Да, мам, папа не знает… А почему мы не верим в Бога?

Влада фыркнула, но не долго подбирала слова:

– В Бога верят только придурки.

Да, толерантности и веротерпимости в ее ответе было маловато, такое Ковалев и сам мог бы измыслить. Впрочем, Влада всегда говорила то, что думает, и никогда не думала, что говорит.

– Это точно? – переспросила Аня.

– Совершенно точно.

Они поговорили еще немного о дыхательных упражнениях и физиотерапии, и наконец трубка попала в руки Ковалеву.

– Серый, я оценила твой педагогический подвиг с молочным супом… – Влада прыснула. – Ты в самом деле это ел?

– Да, ел, – проворчал Ковалев. – А вообще… все не так гладко. Я тебе вечерком позвоню, мы поговорим.

– Что-то не так? – Влада испугалась.

– Потом, ладно?

– Ладно. Только не забудь позвонить сегодня же.

Черное тело реки в чешуйках ряби показалось меж деревьев, и у Ковалева странно и часто забилось сердце.

– Ой, речка, пап, смотри, речка! – радостно вскрикнула Аня и потащила его вперед.

Это было похоже на вожделение… Даже дыхание сбилось. Сбросить одежду, вырывая пуговицы, – как в кино изображают неистовый секс – и с разбегу нырнуть в ледяную черную воду. Ощущение опасности и страх перед холодом только распаляли непонятное желание: то ли взять ее, как женщину, то ли отдаться ей, то ли ее победить, то ли себя, то ли слиться с нею, то ли, подобно змееборцу, попрать ногой ее гибкое холоднокровное тело. Но когда впереди показался железнодорожный мост, вожделение сменилось тревогой.

Ветер – недобрый, колючий – ударил сбоку, словно хотел сшибить с ног. Аня отпустила руку Ковалева и с прискоком побежала по тропинке к мосту – навстречу ветру. И показалось, что ветер вот-вот подхватит ее и понесет над землей, как осенний лист. Ковалев ускорил шаг: там гнилые доски, там дыры между шпал…

– Аня, стой, погоди! Не ходи одна!

Она не послушалась его – а может, попросту не услышала из-за шапки и капюшона. Ковалев испугался, бросился за ней бегом и нагнал только на мосту, когда она остановилась перед первым провалом в гнилых досках.

– Ой, пап, а как же мы тут пойдем? – Аня подняла на него испуганные и удивленные глаза.

– Очень просто, – ответил Ковалев и поднял ее на руки.

С дочкой на руках идти по шпалам оказалось трудно. Не потому что девочка была тяжелой, – своя ноша не тянет – просто неудобно было смотреть под ноги.

– Пап, давай тут постоим немножко, посмотрим на речку, – попросила Аня на середине моста.

– Тут холодно, тебя продует, – ответил Ковалев, жалея, что не поднял воротник куртки. И подумал еще: не может ли такой ветер вызвать приступ удушья?

– Это тебя продует, потому что у тебя шапки нет, – сказала Аня, поглядев на Ковалева. – А у меня и платок, и шапка, и капюшон, и рукавички.

Нет, ничего похожего на приближение приступа Ковалев не заметил, наоборот – на щеках ребенка горел здоровый румянец, и дышала она легко, словно наслаждалась сильным током воздуха в лицо. Он остановился и подошел к перилам.

– Ну посмотри. Только недолго.

Река катилась навстречу, сильная и непобедимая, готовая сшибить мощные бетонные опоры моста.

Аня повернулась лицом к ветру:

– Ветер-ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч, ты волнуешь сине море, всюду веешь на просторе… Не дуй так сильно, пожалуйста, а то у моего папы уши простудятся.

Может, Ковалеву это показалось, но ветер в самом деле немного поутих…

– Вот. Видишь, надо только попросить хорошо. – Аня победно взглянула на Ковалева. – Сказать волшебное слово.

Впереди вдруг раздался гудок тепловоза, и Ковалев опомнился: нашел место, где постоять! Бежать к берегу опасно – ничего не стоит переломать ноги. Он двинулся вперед по гнилым доскам пешеходной дорожки, казавшейся слишком узкой, пока не добрался до ниши между пролетов фермы.

Поезд не заставил себя ждать, и стоять рядом с ним было жутковато – Ковалев видел, как под колесами прогибаются рельсы, как покачиваются вагоны, не говоря уже о ветре и грохоте. Аня глядела на товарняк раскрыв рот и нисколько не боялась. Состав оказался длинным, затекла рука, державшая Аню…

– Пап, а давай летом сюда приедем, – сказала она, когда поезд проехал мимо.

– Зачем? – спросил Ковалев.

– Будем в речке купаться.

– Посмотрим, – ответил Ковалев. После разговоров за завтраком ему вовсе не хотелось снова сюда приезжать.

– А тебе не тяжело меня столько нести?

– Нет.

– А вот маме тяжело, – вздохнула Аня. – Вот как правильно это придумали, чтобы у ребенка были и папа, и мама. А здесь, представляешь, у некоторых детей вообще нет ни мамы, ни папы. У одной девочки, с которой я теперь дружу, есть мама, но она живет где-то далеко и к ней почти не приезжает.

– Ты только смотри не хвастайся, что у тебя есть и мама, и папа, другим детям это будет обидно.

– Нет, что ты, я не хвастаюсь.

– И… Ты не повторяй, что тебе мама сказала… Ну, про придурков. В Бога верят не придурки, а люди… слабые, которые в себя не верят.

– А мы сильные, да? – Она повернула голову и посмотрела пристально, словно проверяя Ковалева.

– Да.

– А почему?

– Потому что… – Ковалев никогда не задумывался об этом, и ответить было трудновато. – Потому что мы можем надеяться только на себя.

Он вспомнил свою беспомощность, когда Аня задыхалась у него на глазах. Думал ли он тогда о какой-нибудь высшей силе, что способна помочь? Наверное, нет. Он надеялся на «скорую», а не на высшую силу. А когда тонул в черной реке в двенадцать лет? Думал ли он о помощи? Да нет, не думал – он понимал, что это смерть, и принимал ее как закономерный итог своей слабости.

– А почему мы не надеемся на Бога?

– Не хотим. Человек выше Бога. Только не все это понимают.

Ковалев вдруг понял, что к атеизму его слова не имеют ни малейшего отношения, и прикусил язык.

– Человек выдумал Бога нарочно, чтобы… чтобы легче жилось, – поправился он.

Нет, Влада была права, незачем забивать ребенку голову вопросами религии и атеизма, довольно простых и понятных ответов.

В домах, мимо которых они проходили, снова откидывались занавески – это смущало и раздражало. Будто Ковалев был неодет. А у забора напротив, чуть в стороне, стояла сморщенная старушка в черном и прямо-таки впилась в Ковалева взглядом, едва они с Аней повернули на улицу, к своей калитке. Здесь никому не приходило в голову, что это бестактно – так откровенно разглядывать незнакомого человека.

И когда они направились обратно в санаторий, Ковалев опять заметил старушку, стоявшую на том же месте и так же пристально и беспардонно его разглядывавшую.