Резвые студенты с радостными криками бежали вслед за колесом, особенно смелые направляли его движение и не давали упасть.
Огонь, зажженный на двенадцать дней в честь прихода Коляды, принесли с капища Хорса в детинце. И если неугасимый огонь в Перыни зажгла молния, то этот огонь зажигало солнце в день летнего солнцестояния, в день своего наивысшего подъема.
- Младик, - Дана тронула его за руку, - что с тобой? Что-то случилось?
- Нет, ничего, - он тряхнул головой, прогоняя видение. Шум праздника неожиданно ударил в уши: музыканты уже старались вовсю, песня, пока еще неслаженная, постепенно звучала все громче, еще не смолкли радостные крики, появились первые хороводы, и самые ярые плясуны университета, скинув полушубки, заводили народ.
- Тебе надо выпить, - решительно сказала Дана и потянула Млада к бочке с медом. - Сдается мне, что ты еще не проснулся.
- Я проснулся, - ответил он, пожав плечами.
Ночь была ясной и безветренной, высокий огонь костров летел в небо, освещая все вокруг ровным рыжим светом: расчищенный и утоптанный снег, молодые разгоряченные лица, изваяния богов, снисходительно взирающих на людское веселье.
Вокруг бочки толкались студенты, ковши с медом ходили по рукам, возвращались к виночерпиям и снова уходили в толпу. Студенты сменяли друг друга и, выпив горячего меда, бежали к хороводам.
- Млад Мстиславич! - вдруг окликнули его. - Выпей с нами!
Ребята с третьей ступени.
- Эй! Налейте Млад Мстиславичу!
- Кружку сюда!
- Не хлебай по дороге! Сюда передавай!
- До дна!
Они встали в круг и оттеснили от него Дану.
- С Млад Мстиславичем - до дна!
Десяток кружек с глухим стуком столкнулись в середине круга, расплескивая мед на снег - в жертву богам. Млад пил горячий мед, но не ощущал ни его вкуса, ни веселья, ни радости. Праздник казался ему сном, видением, наваждением. А явь, скрывавшаяся за ним, была слишком страшна, чтобы на нее смотреть.
- Млад Мстиславич, а с нами? Слабо?
Четвертая ступень.
И он пил. Пил до дна. С подготовительной ступенью, и с первой, и со второй… Пил и не чувствовал хмеля.
- Младик, я не имела в виду - напиться. Я говорила - выпить, - Дана наконец вытащила его из круга студентов.
Хороводы кружились все быстрей, песни гремели все громче, гусляры рвали струны, жалейки заходились от задорного свиста, бойко стучали ложки, звенели бубны.
Горящие стрелы впивались в крыши домов…
В середине одного из хороводов Млад увидел Ширяя - тот в одной рубахе, без шапки отплясывал вприсядку перед той самой девочкой, которая кружилась так быстро, что ее расстегнутый полушубок летал вокруг нее широким кругом. Хоровод, в котором уже смешались парни и девушки, бежал вокруг них, и Млад не поспевал за ними глазами.
Крепостные стены обваливались под ударами пушек, погребая под собой тех, кто не успел отбежать в сторону…
- Здорово, Мстиславич! - перед ним появился румяный, запыхавшийся Пифагор Пифагорыч. - Чего не весел?
- Я? Я весел, - ответил Млад и улыбнулся.
- А чего не в хороводе? Я и то тряхнул стариной! Может, выпьем понемногу?
И он выпил с Пифагорычем.
Остроконечные алебарды разрубали кольчужные доспехи, и кровь лилась на их короткие рукояти…
Музыка не смолкала ни на миг, Млад смотрел на знакомые лица и вдруг ясно увидел, как один из студентов падает на колени: тяжелая стрела вошла ему в солнечное сплетение и вышла с противоположной стороны, чуть в стороне от позвоночника. Он видел, как струйка крови потекла из угла рта на подбородок, видел, как побелело удивленное лицо и пальцы судорожно сжали воздух…
Млад тряхнул головой - парень, подхватив под руки двух сычёвских девчонок, отстукивал каблуками чечетку. Будущего не знают даже боги…
Тяжелая конница топтала копытами жалкий пеший строй, ломая выставленные навстречу ей копья…
Явь проступала сквозь наваждение праздника, и сквозь разухабистую, горячую песню слышались предсмертные стоны и бряцанье оружия. Явь мокрой тряпкой стирала нарисованное цветным грифелем веселье, обнажаясь перед Младом, словно бесстыжая девка.
- Млад Мстиславич! Иди к нам в хоровод! Чего стоишь-то? - крикнул студент с третьей ступени, а Млад видел перед собой безногого калеку, рыдающего и царапающего лицо.
Будущего не знают даже боги…
Он смотрел и видел мертвецов, сотни мертвецов вокруг… Пляшущих, обнимающих девушек, поющих и пьющих мед. Они были счастливы, жизнь била из них ключом, жизнь искрилась в свете костров, плескалась на дне кружек и проливалась на снег, жизнь цвела на их щеках ярче макового цвета.
Огонь, зажженный самим Хорсом, жег Младу глаза. Будущего не знают даже боги… Сомнения, конечно, не самая вредная вещь, но на войне нет места сомнениям. И ополчение не должно уйти из Новгорода. Любой ценой. Всеми правдами и неправдами. Родомил прав.
- Мстиславич, чего стоишь? - Пифагорыч подтолкнул его в спину. - Иди! Покажи недорослям, как в наше время умели плясать!
Огонь, зажженный Хорсом, слизывал остатки наваждения, и вместо костров горящие идолы простирали руки к небу. Сотни мертвецов смотрели на Млада с надеждой и без надежды, сотни мертвецов вокруг уже не пели и не обнимали девушек - он шел меж ними, а они вглядывались в его лицо, словно искали на нем ответ на вопрос: почему?
Песня замерла на миг и полилась дальше медленно и тягуче. Хоровод мертвецов и их подружек сомкнулся вкруг него. Млад медленно стащил с головы треух, словно прощаясь с ними, словно отдавая последний долг, а потом с горечью швырнул шапку на снег.
- Давай, Мстиславич, покажи им! - крикнул Пифагорыч из-за спины.
Млад сделал шаг, потом еще один, расстегивая полушубок. А потом песня грянула над ним, как последнее, что осталось от наваждения, и взяла за душу - в последний раз. Он перестукнул каблуками по натоптанному снегу - вместо горечи злость стиснула ему кулаки, и скрипнули зубы. Хоровод пошел в противоположную сторону, кружа голову. Млад раскинул руки и поднял лицо к небу, цепляясь за разгорающийся жар песни - все, что оставалось ему от этого мира, который рушился с грохотом пушек и проседающих горящих крыш. Он хлопнул в ладоши и зацепил пальцами голенище сапога.
- Давай, Мстиславич!
И он, наконец, дал, отбросив полушубок на снег. Он плясал так, словно от этого зависело будущее, которого никто не знал. Он отбивал ногами частый шаг, он шел вприсядку, он стучал ладонями по коленям и сапогам, заглушая песню, он кружился и ходил колесом, и снова бил каблуками по снегу, закидывая руки за голову, и снова шел вприсядку. Это была веселая песня…
Перед глазами мелькали лица мертвецов. И ничто не помогало сделать их живыми. Млад плясал из последних сил, выдавливая из себя задор, хватаясь за ускользающее настоящее, которое перестало быть явью. А будущее огненным заревом сжигало его, поглощало, накатывало волной и мяло, как тяжелая конница сминает копейный строй…
В середине стола громоздилось блюдо с зажаренным поросенком, горками лежали нарезанные пироги, сладкая кутья в глиняном горшке исходила горячим паром, меды в расписных кувшинах и вина в глиняных бутылках возвышались над яствами. Когда Добробой все успел?
Шаманята одевались в приготовленные наряды - медведя и журавля. Постарались они на славу: голову медведя выдолбили из деревянной колоды и обклеили мехом, журавль щеголял настоящими перьями и берестяным клювом и чем-то напоминал человека-птицу.
Млад старался не смотреть в их сторону. Он ни на кого не хотел смотреть. Он боялся, что все начнется сначала.
- Ты умница, - похвалила Дана Добробоя, - ты все приготовил просто замечательно.
И Млад, пряча глаза, тоже кивнул ему и похлопал по плечу.
- Да чего там… - расплылся в улыбке Добробой. - Общий же праздник.
За ночь двор не оставался пустым ни на миг: ряженые шли и шли, пели колядки, играли на дудочках, плясали. Дана приглашала их за стол, наливала, складывала в подставленные горшки куски поросенка, заворачивала в полотенца пироги, угощала кутьей.
