– И как же он это докажет-то? – робко спросил староста.

– Пусть драться выходит. Он меня – значит, нету в Рядке больше православных. Я его – нет за ним правды, и вам за него стоять незачем.

– Побойся Бога! – староста вовсе не чувствовал себя уверенно, – Бондарев на ногах еле стоит!

– Мне Бога боятся нечего! Пусть его Бондарев боится, – фыркнул Гаврила, – Христу в лицо плевать все горазды.

– Христа вспомнил? – Нечай сузил глаза, – за веру постоять хочешь? За которую?

Расстрига сверкнул глазами.

К телеге, откуда ни возьмись, пробился Мишата.

– Да ты… Мужики, да он же… он же убийца! Он брата моего ночью убить хотел!

– Это была честная драка, – Гаврила поднял голову, – если б вы не вмешались, а Бондарев не сбежал, людьми не прикрылся – все бы по-моему вышло!

– Ничего себе, честная драка! – вперед вышел кузнец, – с ножом на безоружного!

– Привиделся тебе нож, – осклабился Гаврила, – а Бондарев-то сбежал, разве нет? Весь Рядок поднял, только чтоб передо мной за свои богомерзкие дела не отвечать, а? Разве нет?

Нечай скинул полушубок:

– За веру, значит, стоял? К ответу меня призывал? Давай! Давай посмотрим, чья вера крепче!

– Нечай, ты что делаешь? – Мишата кинулся к телеге, но Нечай уже спрыгнул вниз, придерживаясь рукой за плечо истукана, стоящего рядом.

– Поглядим, как оно – без колодки, да со свободными руками выйдет. Да на кулаках, без ножей, а? – он походя похлопал идола по плечу – будто древний бог в нем сомневался.

– Нечай, ты чего? – староста взял его за руку, но он вырвался.

– За веру он, мать его, постоит! – Нечай швырнул к ногам шапку.

– Сынок! Сыночка! – услышал он мамин крик – ей было никак не пробиться вперед.

– Мама, не лезьте… – ее держала Полева, – это их дело, мужицкое, без нас разберутся.

– Сыночка, да что же это делается!

– Мишата, – Нечай шумно втянул в себя воздух, – к маме иди, а? Только мне не хватало…

– Давай, мамку позови, братишку, сноху, – хохотнул Гаврила, – детишек собери, как давеча!

– Ничего он нас не собирал! – выскочил из толпы Гришка, – мы сами! Мы с ним!

Мишата ухватил сына за воротник и, приподняв, встряхнул, но вслед за Гришкой вперед полезли остальные – Федька-пес, Ивашка Косой, Митяй, Стенька с братьями.

– Брысь! – рявкнул Нечай, – чтоб духу вашего тут не было!

Между тем мужики потихоньку расходились в стороны, освобождая пространство: в драку один на один поверили все – такие зрелища тут любили, только никто, наверное, не предполагал, что драться расстрига собирается насмерть. А иначе, зачем ему это нужно?

Гаврила, наконец, спешился, не глядя отдав кому-то поводья, и широким жестом снял шубу. Нечай снова почувствовал себя щенком, который смеет задираться к матерому зверю – не лучшее настроение для поединка. Впрочем, от этого ощущения злости только прибавилось; Гаврила же стал совершенно спокойным – его негодование улетучилось, едва он добился своего, пропал и странный блеск в глазах, и улыбки юродивого. Нечай никогда не дрался хладнокровно, напротив, считал своим козырем умение впадать в ярость, которая застила глаза: в драке он не чувствовал ни страха, ни боли, ни усталости. Но, глядя на Гаврилу, который бесстрастно закатывал рукава рубахи, ему стало не по себе – что его ярость по сравнению с этой невозмутимостью? Невозмутимостью матерого зверя, что собирается поучить щенка? Невозмутимостью надзирателя, усмиряющего взбрыкнувшего колодника…

– Нечай! Не надо, Нечай! – девичий крик перекрыл шум толпы.

Дарена… Вот только девок сейчас и не хватало! Гаврила посмотрел на Нечая исподлобья и осклабился.

– Да пустите же меня! Пустите скорей! Нечай! Погоди!

Она выкатилась на середину образовавшегося круга, за ней выскочил Радей, стараясь ухватить дочь за плечи – мужики ответили на их появление тихими смешками в усы.

– Нечай! – снова выкрикнула она.

– Поди к черту, – Нечай скрипнул зубами.

– Погоди! Иди сюда, – она отделалась от тятенькиных объятий, дернув плечами, и схватила Нечая за руку.

– Поди к черту, я сказал, – зашипел Нечай снова.

– Пойду. Куда хочешь пойду, только сейчас иди сюда, – она топнула ногой и дернула его в сторону телеги. Он и сам не понял, почему не вырвал руку и позволил ей вести себя эти несколько шагов.

Дарена приложила его ладонь к груди истукана и выкрикнула на всю площадь:

– Взойду я к тебе красным солнцем, облеку на тебя светлый месяц, опояшу румяными зорями, обтычу частыми звездами, что вострыми стрелами, от недруга и супостата. И как лежит в чистом поле сер горюч камень окаменелый, как лежит в поле кость окостенелая, так и тело твое будь крепко и твердо, и ретивое сердце, и горячая кровь. И слова мои будьте крепки и тверды, и словам моим небо – ключ, земля – замок.

Мужики захихикали еще более откровенно, а бабы, напротив, умилились и прослезились. Нечай же, не очень вслушиваясь в ее слова, ощутил вдруг, как через ладонь из твердого, дубового тела истукана в него идет если не сила, то уверенность в своей силе. И если накануне за спиной древнего бога стояли четверо мечтателей, то сегодня весь Рядок на руках принес его изваяние на площадь. Нечай оглянулся на Гаврилу, и увидел, как тот прижимает руку к поясу, где под рубахой прячется сатанинское распятие – символ его падшего ангела. Безоружный, значит?

– Теперь я пойду куда захочешь… – вздохнула Дарена, и выпустила его руку.

Нечай посмотрел мимо нее, оторвал руку от груди древнего бога и ничего не сказал. В голове прояснилось, ушла злость, и неведомый ранее холод тяжелым камнем лег на самое дно застывшего сердца, словно порыв ледяного ветра остудил ему кровь.

– Ну что, безоружный защитник православной веры? – Нечай подмигнул Гавриле, – давай посмотрим, чья возьмет…

Гаврила сузил глаза и кивнул.

А потом сознание отключилось – Нечай помнил только застывшие картинки, что мелькали перед глазами, чтоб тут же исчезнуть, смениться новыми. Гаврила был сильней, и быстрей, и здоровее – это не имело ровно никакого значения. Нечай помнил, как сползал по бревенчатой стене трактира, и как толпа отозвалась на это вздохом, и как кричала мама. Помнил, как бил кулаком в рыхлое лицо расстриги, и тот опрокидывался назад, чтоб вскочить на ноги, перекатившись через голову. Помнил, как в нос влетало синее колено в мелкую полоску, и как сам гнул широкую спину Гаврилы к земле, надеясь переломить тому хребет.

Небо то оказывалось под ногами, то взлетало над головой, земля кренилась и переворачивалась, как крышка колодца, а то застывала жестким горбом и била по спине так, что искры летели из глаз.

Помнил, как они катились по снегу вдвоем, и кулак Гаврилы летел в висок: Нечай поворачивался крепкой скулой ему навстречу. И бил сам – так сильно, что, казалось, сейчас расплющится кулак.

Помнил, как снова стояли друг напротив друга, шатаясь и тяжело дыша, и как сходились опять. И Нечай чувствовал, чувствовал тогда, что Гаврила выдыхается – в коротком бою тот был непобедим, но затяжного не выдерживал.

Нечай побеждал, и знал, что побеждает. А потом все пошло наперекосяк: в грудь ударило что-то тяжелое и острое – Гаврила собрал последние силы для молниеносного броска, Нечай отлетел к стене и не смог разогнуться, инстинктивно зажимая руками рану. Гаврила прыгнул сверху, время замерло, и Нечай увидел голову Иисуса с издевательски поднятыми дыбом волосами – острыми, как кончик ножа, и тяжелыми, как кайло. Он подставил ладонь, прикрывая висок, и Гаврила пропорол ее навылет, царапнув голову. Боли Нечай не почувствовал, но странная слабость вмиг охватила тело, побежала голова, и мышцы налились неподъемной тяжестью. Рука расстриги тут же взметнулась вверх, Нечай выставил вперед дрожащие пальцы, надеясь перехватить его запястье, но удар, направленный в лицо, смял бы сопротивление, как копыто лошади сминает соломину.

На расстригу навалились сзади сразу несколько человек, выворачивая ему руку, поднимая на ноги, оттаскивая назад. Между мужиков мелькнуло вытянутое, совершенно белое лицо Афоньки – на этот раз он, похоже, рассмотрел оружие расстриги во всей красе. От ужаса ему не хватило сил даже на крестное знамение: он пригибался, разглядывая руку Гаврилы с зажатым в ней распятием, и хлопал глазами.