– Волос?

– Да, Волос. Так его дед болотный называл. Я думаю, Волос за нами придет. Он один на зиму тут остается и не спит, и он за нами придет. Мы все ждем, ждем…

– А к бане зачем ходить?

– Дед болотный говорил, что нам люди должны там поесть оставлять. Мы думали, если нас там покормят, то мы уснем. Не обязательно, конечно, но я так думаю. Или не уснем, но нападать не будем… Не знаю. Дед болотный рассказывал, что раньше нас там два раза в год кормили. Осенью, перед сном, и весной, когда мы просыпаемся. Мы весной просыпаемся, и очень есть хочется. И осенью тоже. Трава сухая, ягоды кончились… А мох сосать – так он невкусный. Болотный дед говорил, что нам обязательно надо спать зимой. На людей ругался, что забыли все… Не из-за еды, конечно, а просто… Ну, что они нас помнят, любят…

– Но в прошлый год вас там кормили?

– Неа…

– И вы все равно уснули, правильно?

– Да, – огорченно кивнул Ероша, – наверное, не уснем, если покормят… не знаю… Но все равно приятно. Вот вы с Грушей леденцов нам оставили, нам приятно было. Вкусные леденцы.

– Я вам еще принесу.

– Да не, не надо… Нам ведь не очень хочется, нам так, для баловства. Нам надо, чтоб люди… Вот мамка моя, она, интересно, меня вспоминает? Я ее вспоминаю… Летом ходил на нее смотреть, а сейчас не хожу – боюсь. Мы вообще к жилью не любим ходить, мы в лесу, на болоте…

– Конечно, мама тебя вспоминает. И плачет, наверное. Ждет, что ты вернешься… Меня мама пятнадцать лет ждала.

– Не, не ждет. Все знают, что я утонул, видели… Это я ее жду. Вот дождусь, мы с ней вместе отсюда уйдем. Если она захочет. А не захочет – тут останемся.

– А куда уйдете? – удивился Нечай, вспоминая про рай и ад.

– А куда захотим! Я не знаю… Мне нельзя про это говорить…

– Почему?

– Просто нельзя и все… Так не говорят. Вот тут можно еще остаться. В Рядке знаешь сколько домовых? Они все остались, потому что не хотели уходить из дома. Ты тоже, когда умрешь, домовым будешь.

Нечай рассмеялся:

– А про домовых можно говорить?

– Про домовых можно. Все же знают, что они есть…

– А я почему буду домовым?

– Ну ты что, не понимаешь? Это же видно!

Умирать Нечай не собирался, но остаться тут домовым показалось забавным.

– А домовые зимой спят? – спросил он.

– Неа. Они же дома живут. Они днем спят.

– А с ними вы говорили? Они вам могут помочь?

– Не, они нас не знают. Мы – лесные. Тут все свое, – Ероша задумался, помолчал, а потом добавил, – только домовой дома должен умереть. Или рядом где-нибудь. Иначе он может свой дом и не найти. Так и будет мыкаться по земле, дом искать. К нам такие приходили…

– Я так и знал, что тут не без подвоха… – вздохнул Нечай, улыбаясь.

Рука так замерзла, что перестала чувствовать холод, и пальцы теперь не гнулись. Нечай постепенно ощущал, как из него уходит тепло. Как если сидеть на камне… И в горле першило, словно от простуды.

– А ты почему не спишь? Все спят, а ты не спишь? – спросил он Ерошу.

– Я знал, что ты придешь. Я тебя видел. Теперь нас кто хочешь по следам найдет…

– А это плохо?

– Конечно. Мы же одни… Никто ведь не заступится.

– Да что же вам люди могут сделать? – Нечай прочистил горло, слегка кашлянув, но от этого стало только хуже.

– Много чего. И не только люди. Мы волков боимся, и собак… Разорвут на клочки… Как потом играть? А если девочку какую изуродуют? Ее потом водяницы к себе не возьмут, уродина-то никому не нужна… Да и люди злые бывают…

– Ну, люди-то на клочки вас рвать не станут!

– Не станут. А вот если колом осиновым проткнут и в могилу положат, так и будешь там лежать, не пошевелишься. Кому такого захочется? И мамка меня тогда не найдет… – у мальчика передернулись плечи, – да всякое можно придумать… Люди же не понимают…

– А чеснока вы боитесь? – вспомнил Нечай Афоньку, и кашлянул снова, как следует – в горле пересохло, словно он бежал и глотал морозный воздух. И дрожь постепенно охватывала тело – мальчик тянул из него тепло. Делал он это нарочно, или сам не подозревал об этом? Он не показался Нечаю хитрым.

– Не очень. Просто не любим и все. Мы поэтому и к жилью не ходим. Вот когда мы тебя в первый раз увидели, от тебя чесноком пахло, мы поэтому и не подходили близко. Издали только тебя дразнили.

Нечай хотел спросить о том, боятся ли они распятия или крестного знамения, но закашлялся в полную силу, не успев даже прикрыть рот. Огонек свечи загудел, затрепыхался, лег на бок и погас… И тут же Нечай ощутил, как выпрямились и напряглись плечи мальчика у него под рукой… Его зрачки на самом деле излучали свет, а не отражали: для того, чтобы увидеть слабое их свечение, не нужно было заглядывать ему в глаза. Нечай услышал, как Ероша сглотнул слюну.

– Не бойся, – сказал мальчик дрожащим голосом, будто успокаивал самого себя, – ты не бойся… Дверь открой. Там же день еще. Скорей открой.

Нечай медленно, словно неохотно, поднялся, выпуская ребенка из объятий – ноги, оказывается, тоже застыли: суставы подгибались и болели. Полная темнота… Только странный свет из глаз ребенка… А что будет, если дверь не открывать? Шальная мысль мелькнула в голове, и любопытство пересилило страх.

– И что?.. – спросил Нечай пересохшим языком, – ты хочешь меня… сожрать?..

– Не надо. Открой… – взмолился Ероша, и в его голосе снова зазвенели слезы, – я же не хочу! Я… я меняюсь. Не надо. Мне так не нравится! Мы же хорошо сидели! Ну открой! Я боюсь! Я не хочу!

Нечай решил, что не стоит мучить мальчика, и попытался нащупать за спиной дверь. Но рука провалилась в пустоту – он думал, она совсем близко, но не дотянулся.

– Ну открой же! Открой! – Ероша закричал в полный голос, – ну не надо!

Нечай шагнул назад, зацепился за ножку стола, и едва не упал, повалившись на дверь спиной. Но она не открылась… Он толкнулся в нее плечом – дверь была заперта.

– Тут закрыто, – Нечай виновато пожал плечами.

– Я щас… – прошептал мальчик, – я щас сам…

Щелкнуло огниво, махонькие искорки соскочили с кремня, но огня не появилось.

– Я сам, я щас… – бормотал он, и щелкал по кремню, – ну что же оно! Ай!

Огниво упало на пол и шумно прокатилось по камню.

– Не смотри на меня! – закричал Ероша, – не смотри!

Свет глаз отдалился – мальчик забился в угол.

Нечай снова толкнул дверь – он нисколько не боялся умереть, это не страх был, а какое-то странное возбуждение, смешанное с жалостью и любопытством. И от этого любопытства он был противен сам себе. Дверь подгнила: влажно трещала и дрожала. Нечай ударил плечом еще сильней, отошел на шаг, чтоб ударить снова, но тут кто-то с силой толкнул ее с другой стороны – она открывалась вовнутрь.

Свет вылился в комнату, как молоко из опрокинутой кринки. На пороге стояли дети – бледные и перепуганные.

– А я-то… вот дурак… – Нечай опешил, сконфузился и посмотрел на Ерошу: тот сидел в углу, обхватив голову руками и уткнувшись ею в подтянутые к подбородку колени, – ты прости меня…

Ладони мальчика странно изгибались и напоминали скрюченные птичьи лапы. Нечай подошел к ребенку, присел возле него на корточки и погладил по голове – холодное прикосновение обожгло руку.

– Ты не веришь! Ты думаешь, я нарочно, – пробормотал тот, не отрывая уродливых рук от лица.

– Я верю, – Нечай поднял его на руки, посадил на скамейку и прижал подбородок к его волосам, – верю. Это же я во всем виноват…

Мальчик вцепился в его воротник и втянул в себя его запах, прижимаясь к овчине лицом. Нечай погладил его худенькую спинку, стараясь не думать о том, есть у Ероши клыки или они исчезают, как только появляется свет, и почувствовал, что сзади к его плечу ластится чья-то щека. И через минуту дети облепили его со всех сторон, ласкались, будто котята, подставляя головы под его ладони, клали щеки ему на колени, робко дотрагивались руками до его полушубка… Они не чувствовали холода, но скучали по теплу.