Лучше не смотреть по сторонам: зачем давать пищу своему и без того разыгравшемуся воображению? Человеку, в одиночку убившему змея, нечего бояться! Нечего! Однако помещение было небольшим, и взгляд все время натыкался на стены.

– Стойко-сын-Зимич Горькомшинский из рода Огненной Лисицы? – сидевший за столом Надзирающий нехотя оторвал взгляд от бумаг и поднял голову. Так смотрит гробовщик на будущего покойника – словно снимает мерку и подсчитывает верный доход.

Зимич замешкался с ответом и снова получил древком между лопаток. Впрочем, не ответить было бы глупо.

– Да, это мое имя.

– Ничего удивительного, что в заговоре замешана Огненная Лисица… Не надо стоять так близко к столу, отойди на шаг.

Кроме писаря, Надзирающего и стражи, в темном углу возился человек, одетый в красный балахон, в колпаке с прорезями для глаз – чтобы его ни с кем нельзя было перепутать.

Вопросов было много, даже слишком. Писарь строчил на бумаге строку за строкой, меняя перья; вопросы казались Зимичу глупыми и ничего не значившими: в каком году он поступил в университет, какие курсы прослушал, кто их читал и в чем состоял их основной смысл. Спрашивали (весьма настойчиво и подробно), есть ли у Зимича враги, которые могли бы желать его смерти или потери имущества, и Зимич хотел было подшутить, назвав имя зятя, но решил, что это недобрая шутка, и промолчал. Писарь зевал и качал головой, Надзирающий оставался равнодушным и даже не делал вид, что его интересуют ответы. Чад факелов плыл под потолком и не спешил уйти в единственную отдушину.

Здесь почти не было слышно чужих воплей, разве что изредка – чересчур громкие. Тогда по спине пробегали мурашки и холодный комок страха шевелился внизу живота. Потихоньку начинала плыть голова: от духоты, от непривычного уже тепла, от того, что приходится стоять неподвижно. Человек в красном балахоне давно перестал возиться и молча стоял за спиной. На него все время хотелось оглянуться.

– Кому и когда ты впервые рассказал сказку о людоеде, пожирающем детей? – вопрос прозвучал так же безразлично, как и предыдущие.

– Я не помню. Я рассказываю много разных сказок, – ответил Зимич.

– Не помнишь, кому рассказал, или не помнишь этой сказки?

– Не помню, кому рассказал. В первый раз.

– Лучше бы тебе это вспомнить самому и побыстрей.

Нет, Надзирающий не угрожал. Он все так же оставался равнодушным.

– А что плохого вы обнаружили в этой сказке?

На этот раз Надзирающий лишь взглянул на человека в красном балахоне, и тут же спину ожег коротко свистнувший бич, разом рассек тонкий батист рубахи и сорвал со спины клок кожи.

– Здесь спрашиваю я, а ты отвечаешь.

Боль, сперва не показавшаяся такой уж страшной, нарастала с каждой секундой, и стоило определенного труда не вскрикнуть, не вскинуть голову. Началось?

Нет. Это Надзирающий всего лишь одернул арестанта, указал на его место.

– То есть ты не отрицаешь, что это сказка твоего сочинения?

– Нет, этого я не отрицаю. Но вспоминать, кому я ее рассказывал, не буду.

– Мы вернемся к этому вопросу позже. А теперь расскажи, зачем ты сочинил эту сказку. Глупого сказочника-заблужденца достаточно высечь на площади, а с опасным врагом мы будем говорить по-другому. Впрочем, я не верю в то, что ты заблужденец. – Надзирающий снова посмотрел на Зимича взглядом гробовщика.

– Этой сказкой я хотел пояснить, что не все то добро, что называет себя добром.

Не стоило этого говорить: дерзость в таком положении неуместна. От равнодушия Надзирающего не осталось и следа.

– То есть ты признаешь, что эта сказка есть призыв против Храма Добра?

– Эта сказка есть лишь призыв к сомнению в любом высказанном утверждении. Думаю, вы тоже спрашиваете «кто там?», прежде чем открыть дверь. И если слышите ответ: «Это я, абсолютное Добро», не спешите отодвинуть засов. Подобных сказок, предостерегающих детей от излишней доверчивости, существует множество, и я не вижу…

Три удара подряд едва не свалили с ног, крик удалось заткнуть обратно в глотку, но дрожавший подбородок было не спрятать.

– Пока – заблужденец, упорствующий в своих заблуждениях, – вздохнул Надзирающий. – Перейдем к более серьезному вопросу: какие темы обсуждались на тех собраниях профессоров и студентов, которые ты посещал?

– Простите, но это были закрытые собрания. Я не могу разглашать то, что на них обсуждалось. – Зимич непроизвольно втянул голову в плечи, ожидая нового удара, и не единственного. Но его не последовало.

– На этот вопрос придется ответить. И я получу ответ любой ценой. Однако процедура будет мучительна для тебя и излишне затянута для меня. Поэтому спрошу еще раз: что обсуждалось на этих собраниях?

– Я не буду отвечать. – Страх в животе зашевелился, словно клубок потревоженных гадюк, и стал расползаться по телу омерзительным холодом: к горлу, к ногам. Появилась спасительная мысль: все равно кто-нибудь расскажет, на собраниях было много людей. Зимич не придумал ей ни одного убедительного опровержения и постарался забыть эту мысль, просто забыть. Потому что это был не последний вопрос Надзирающего – из тех, на которые отвечать нельзя. Однако следующий вопрос растоптал спасительную мысль, насмеялся над ней – глумливым хохотом разбойника над благородным порывом юноши.

– Расскажи подробно, каким образом вы намеревались осуществить покушение на Государя во время задуманного вами представления на Дворцовой площади.

Зимич когда-то слушал курс основ права и запомнил, что процедура дознания с применением пытки должна исключать самооговор. Интересно, знают ли об этом Надзирающие?

– Мы не намеревались покушаться на Государя.

– У меня другие сведения, подтвержденные и подписанные свидетелями. И я снова советую не отрицать очевидного.

– Это вовсе не очевидно. И если ваши свидетели под пыткой оговорили себя и других…

Это был вовсе нестрашный бич, кожаный, не более двух локтей в длину. Но от рубахи на спине остались только клочья, и Зимич замолчал, не дожидаясь, когда тот еще раз полоснет по спине. Как мало, оказывается, надо, чтобы заткнуть человеку рот.

– Мои сведения получены в точном соответствии с Уложением о ведении дознания. Я говорю тебе об этом только из добрых побуждений, чтобы ты не питал напрасных иллюзий и не пытался спасти тех, кто не пожелал спасать тебя.

– Вопрос о покушении на Государя находится в ведении светских властей… – Зимич зажмурился, но удара опять не последовало.

– Хотя тебя это и не касается, я все же отвечу: Храм передаст виновников заговора светским властям по первому требованию Государя. Но тебе в вину вменяется не только подготовка к покушению, но и преступления против Добра. Это твои рукописи?

Надзирающий подвинул к краю стола черновики пьес.

– Да, это писал я.

– Здесь несколько раз звучат двусмысленные высказывания о Храме. Вот, например, это: «Вставайте на колени и просите о снисхожденье добрых чудотворов…»

– Не вижу никакой двусмысленности, по-моему, это лишь призыв поклоняться чудотворам.

На этот раз бич все же хлестнул по спине. Зимич долго кусал губу и сжимал кулаки.

– Не надо изображать дурачка и выставлять меня глупцом. Я понимаю твое желание остаться в заблужденцах, но у тебя это не получится. Только потому, что это письмо написано той же рукой, что и твои глупые пьески. – Надзирающий хлопком припечатал к столу черновик письма, которое Зимич решил не отсылать Государю – об угрозе миру со стороны чудотворов. – И этого достаточно, чтобы отправить тебя на костер, сегодня же, не дожидаясь твоих признаний. Итак, я жду ответа на вопрос: как вы намеревались осуществить покушение на Государя?

– Мы не намеревались покушаться на Государя.

– Я поставлю вопрос по-другому: когда и при каких обстоятельствах ректор университета предложил тебе участвовать в покушении?

– Ректор не предлагал мне ничего подобного, и даже наоборот: призывал сотрудничать с Храмом. Склонял на сторону Добра.