Отдышался, осмотрелся. Все же здоровья процентов десять потерял. Добавился небольшой разрыв на штанине. Блин, надо было утром не травой заниматься, а снарягу подлатать, вон и на мешке одна лямка на соплях держится. Спустился, переоделся, подобрал многострадальные тушки и бодро пошагал в горку, в направлении виденного с воздуха ориентира — одинокой скалы, нависавшей над кромкой леса.

И вновь полянка на обрезе зоны леса, упирающаяся в крутой склон. Их что, под копирку рисуют? Ах да, еще нависающая высокая известковая скала, похожая на козырек от дождя. Но место уютное. Под скалой весело трепещет язычками пламени небольшой костерок, по виду только — только разведенный. У огня сидит Руслав, Анахита возится с котелком.

— Привет! — я кинул к костру принесенную добычу, — надеюсь, пригодится.

— О да! Спасибо! Мясо у нас почти закончилось, — Анахита тут же стрельнула глазами, — так ты траву собирал или охотился? Кстати, что — то быстро, не верится, что в прошлый раз нам тебя ждать приходилось!

Скинув мешок, рухнул у огня. И на какой вопрос отвечать?

— Здесь горы, местность привычная: вверх да вниз, широко шагать не надо. Плюс средство твое волшебное, я до сих пор не представляю, как тебя благодарить.

— Тебе помогает? — Аня как — то застенчиво обрадовалась, будто и не ждала.

— Конечно! Просто огромное тебе спасибо, ты настоящая волшебница!

Откинулся, заложив руки за голову и прикрыв глаза. В ушах снова крик и клекот орла, лицом чуть ли не физически ощутил набегающий ветер. Перед глазами — крутящийся горизонт; небо, сменяемое лесом и склоном; потом снова небо. Отлично полетал!

— Фес, ты чем там занимался? У тебя лицо, как… как… — повисла пауза, я приоткрыл один глаз: Рус косился на эльфу, та стояла, уперев кулачки в боки. — Как у кота, дорвавшегося до сметаны.

Хм, выкрутился.

Я отмалчивался, довольно щурясь. Накатила блаженная слабость: хотелось ничего не делать и не говорить, а просто находиться в этом состоянии, в котором я теперь бываю только в игре. Аня возилась с обедом, Рус что — то чинил в амуниции, а я предавался лени и безделью и ничуть по этому поводу не смущался, что вообще — то мне несвойственно.

— Посмотрите ребята, в самом деле кучевые облака. Какие красивые! — эльфа, наконец, закончила свои хлопоты и устроилась на траве, опершись на руку и подняв к небу щурящуюся мордочку.

Рус, глянув в небо, согласился: дескать, да, облака, действительно красивые. Анахита фыркнула.

— Феникс, а тебе нравятся облака? Или ты, как некоторые, — косой взгляд на сосредоточенно — серьезного парня, — тоже видишь в них лишь элемент пейзажа?

Кивнул. Кучевку я любил. И не только как индикатор потоков. Мне нравилось наблюдать за облаками: смотреть, как они растут, меняют форму. Что — то в них было величественное и неуловимо прекрасное. Впрочем, до увлечения полетами я не помнил, чтоб относился к облакам как — то иначе, чем сейчас Руслав. Людям это свойственно: подумаешь, какой — то привычный элемент. Висит над головой, иногда закрывает солнце, и хорошо, если оттуда не падает вода.

С началом занятий облака стали чаще попадать во внимание, сначала как бы походя. Мне повезло: в лето, когда начинал, было много дней с хорошей погодой. Занимались в поле, вдали от деревьев, строений, ЛЭП. А когда набегаешься с учебным крылом так, что ноги уже не держат, развалишься в траве вот так же, как лежу сейчас, сунув под голову шлем или подвесную систему, хочешь не хочешь, а взгляд упирается в эти величественные белые громады, плывущие над нами по своим делам.

Потом мы изучали метеорологию, разбирали виды облаков, их взаимосвязь с потоками, учились определять по их виду погоду, направление ветра.

А потом я увидел их вблизи…

Незаметно провалился в воспоминания, поэтому почти прослушал следующую восторженную реплику:

— Эх, как же хочется взять и нырнуть в этот клубок белой ваты. Набрать целую охапку…

Как со стороны, услышал свой голос:

— А вот этого лучше не делать, нет там ничего хорошего. Темно, сыро и колбасит не по — детски. Вблизи они не такие интересные, так, лохмы.

— Откуда ты знаешь? — надула губки Анахита, но скорее притворно, — говоришь, как будто бывал там.

Бывал. В памяти всплыла Юца, утро. Первые облачка только — только начали формироваться: по утреннему времени еще низко, почти на уровне и даже чуть — чуть ниже старта. Одно такое повисло как раз напротив площадки восточного старта. Я видел, что легко прошью его: облако не касалось склона, кроме того, это был четвертый или пятый летный день, в крыло я был влетан на сто с лишним процентов и чувствовал себя максимально уверенно. Все равно те несколько секунд, что я пронзал белую муть, шел в балансире, без маневров, просто по прямой. Поэтому из — под облака я вывалился достаточно далеко от горы, и пришлось, теряя высоту, возвращаться в зону динамика, чтоб потом потихоньку выскребаться наверх. А спустя буквально полчаса облачность поднялась выше старта, и благоразумно повременившие приятели стартовали уже безо всяких приключений.

В горле почему — то защемило, появилась резь в лазах. Вынырнул из воспоминаний, как из того облака, поднял глаза. Анахита встала и пристально смотрела мне в лицо. Рус тоже прервал свое рукоделие.

— Феникс, что с тобой?

Я отрицательно помотал головой, говорить не получалось. Потом зажал щепотью нос — обычно помогало. Выдохнул.

— Да все нормально, дым, наверно.

— Точно? — успокаиваясь и садясь снова на свое место, продолжила Аня уже прежним, легким и беззаботным тоном. — Так ты не ответил. Я спросила, откуда ты все это знаешь? Ну, про облака, и про погоду, и про ветер? Ты метеоролог, там, в реальной жизни?

— Нет, — опять помотал головой, — там я обычный офисный планктон.

— Тогда откуда? Можно подумать, что ты летаешь?

Вдруг накатила тоска, сжала сердце и опять вцепилась стальными пальцами в горло. Напрягая связки, выдавил:

— Летаю… — поправился, — летал.

Затянул паузу, и в тот момент, когда следующий вопрос уже готов был сорваться мне навстречу, добавил:

— Я дельтапланерист…, — поперхнулся, выдавил сквозь спазм горла, — вернее, я им был.

Сверху, как тонна кирпичей, обрушилось принятие. Лицо окаменело, чувства вслед за мыслями вымело из головы, словно было невозможно сейчас их коснуться, как обнаженного нерва.

Мир резко сузился, словно во время выполнения опасного маневра. Я встал и, ничего не говоря, спешно направился в лес. Углубившись достаточно, когда, по прикидкам, с полянки уже не должно было быть видно, уперся лбом в твердую прохладу древесного ствола и раздвоился сознанием.

Одной моей половине остро хотелось разреветься, как какому — нибудь пятилетнему пацану, у которого поломалась любимая машинка, и папа сказал, что починить ее уже нельзя, — просто отпустить эмоции и рыдать, принимая невозвратность потери.

Вторая с какой — то злостью на первую удивлялась: да что же с тобой? почему так тяжело? ты же летаешь! Пусть в игре, пусть фактически понарошку, но ты же все ощущаешь, чувствуешь, видишь. Ты же не слабак и не кисейная барышня, тогда почему звенящая пустота внутри и душат слезы?!

Откуда — то издалека в голове закрутились слова «Я тоже был, я мог, умел и знал, я видел сверху горные вершины…»[27].

Я ведь никогда до этого не говорил вслух «был». И никогда после произошедшего никому из посторонних не сообщал, что имею отношение к дельтапланеризму. На моей нынешней работе все знали, что я попал в автокатастрофу. И все. Старых друзей я не видел, из всех общался только с Глебом. Машка ушла. Я оборвал все или почти все, что могло напомнить, чего я был лишен в реале.

В какой — то момент мне показалось, что за моей спиной кто — то стоит. Я выпрямился, но повернуться боялся. Прошло несколько мгновений, сзади тишина. Наверно, ребята, заметив мое состояние, пошли посмотреть, а я тут стою и рыдаю. Интересно, как они смотрят: с сочувствием, с укоризной? Почему — то я больше всего боялся увидеть в их глазах сочувствие. Пусть осуждают, что такой взрослый мужик рыдает, как девчонка; пусть разочаруются во мне, пусть скажут «вон ты, оказывается, какой, а мы — то думали…». Только не жалеют.