– Зимовать здесь будем, – прихлебывая из кружки горячий отвар, сказал старый солдат. – Заодно и переждем, пока страсти по поводу Грача улягутся.

– А потом что? – тут же спросил Пашка.

– А потом дружину собирать будем, – ответил Игнат, посмотрел на меня и сказал. – Я же вижу, Олег, ты спросить хочешь что-то. Спрашивай.

– Почему ты не сказал, что мы к… – я запнулся, пытаясь найти слова, а потом продолжил. – К христианам идем?

– Да, потому и не сказал, что не знал, как вы это поймете, – пожал плечами старик. – Христиан многие не любят, хоть и сами не понимают, за что. Да и жрецы вашего Красного Тельца, тоже масла в огонь подливают. Вы об этом не знаете, а бывало такое, что и подворья христиан громили, и самих их на кострах сжигали. Давно, правда, было. Еще до того, как вы родились… Так что не надо было вам этого знать.

Тут меня разобрало: такая злость на старика взяла, что чуть зубами не заскрипел. Не потому что нас к поклонникам мертвого бога притащил, против них я как раз ничего не имел, ведь ни одного христианина в жизни до этого не знал, так что ничего плохого от них не видел. Просто старик тащил нас за собой как козлят на веревочке, ничего не объясняя.

Так я ему и заявил:

– Ты ведь сам постоянно твердил, что князь своей головой думать должен, а потом тащишь нас за собой, ничего не объясняешь, ничего не говоришь! Теперь сюда притащил на зимовку, объяснять ничего не стал. Могли мы и в Васильевском перезимовать, не умерли бы. Ну что я по-твоему думать должен?

Сказал и сам испугался: а никак разозлится Игнат? Я, конечно, ни разу не видел его по-настоящему злым, но понимал, что в гневе старый солдат должен быть страшен. Но тот только вздохнул, сделал еще глоток из кружки и посмотрел мне прямо в глаза, отчего я мгновенно стал остывать.

– Я тебя понимаю, на твоем месте тоже злился бы, – проговорил старик. – Но теперь все иначе будет. Все решения сам будешь принимать, я только советовать буду. Но и отвечать перед людьми тебе придется, сам понимаешь.

Я вдруг почувствовал стыд и уставился на отражение в кружке, которую держал в руках. И вдруг понял, насколько человек, которого я вижу сейчас, отличается от того, на которого смотрел парой месяцев ранее, в харчевне там, в родной деревне.

– По поводу того, почему мы в Васильевское не могли вернуться – зиму мы будем не просто так зимовать, а учиться. – вдруг продолжил Игнат. – А всему научить я тебя не могу, тут мне помощь монахов понадобится, с ними уже давно все обговорено. А по поводу того, куда мы дальше двинемся… Как уже и сказал, дружину собирать будем, но тебе не деревенщины в ней нужны, а добрые воины. Хотя бы несколько, чтобы они остальных могли обучить. Как костяк, на который мясо будем наращивать.

– Деревенщины тоже чего-то могут, – вдруг вступил в наш разговор Пашка, но тут же был перебит Игнатом.

– Не про вас речь. Людей много понадобится, и в пехоту, и обоз водить. Так что и просто деревенских парней набирать придется. Но хоть часть должна быть уже обученными, и нас четверых для этого мало будет.

– Так обученные воины за мной и пошли, – криво усмехнувшись, ответил я.

– Пойдут, – ответил старик. – Я же сказал, что теперь рассказать могу, что дальше будем делать. Я из своего десятка не один остался, еще четверо есть, и перед тем, как из Орла уйти, я с ними договорился. С ними мы и встретимся. И каждый еще двоих новиков должен привести, за этот год обученных. Так что будет у тебя, княжич, своя кованая рать.

– А не сдадут они нас наместнику? – спросил Роман.

– Нет. Им, как и мне, не по душе то, что землю, которую мы вместе собирали, которую своими же кровью и потом крепили, снова на части рвут.

– Их четверо, да восемь новиков, – посчитал вслух Павел. – Да нас четверо. То есть пятеро стариков, да одиннадцать молодых, всего пятнадцать человек… А у каждого из наместников по полторы сотни, из них почти сотня кованой рати. Да еще городские гарнизоны и боярские дружины. Как-то маловато получается?

– Так у наместников люди в одном месте не сидят: ватажников ловят, с мытарями ходят и границы охраняют. Да и не лезть же нам сразу с наместниками воевать. Нужно, чтобы люди сперва поверили, что Олег, – Игнат кивнул на меня. – Действительно князю Кириллу сын. И верить в это должны все: и селяне, и горожане, и дружинники. И бояре.

– А если наместники поверят и за головой Олега людей пришлют? – снова спросил Ромка.

– Эти, даже если поверят, об этом никому не скажут, – хмыкнул старик. – Не могут же они за голову законного наследника награду объявить. Но людей обязательно пришлют, поэтому нам и нужно в силу войти.

– Знать бы еще как, – я откинулся на лавке, прислонившись спиной к стене. – У монахов, я видел, воины добрые. Они не помогут?

– Они уже помогают, – ответил Игнат. – И учить будут. Но в дружину твою не пойдут. У них свои дела.

– И нам они, тем не менее, согласились помочь?

– Да, но об этом сам с отцом-настоятелем поговоришь. Он тебя к себе позвал, завтра, – старик залпом допил остатки уже остывшего отвара в кружке и поднялся. – Сегодня обустраиваться заканчивайте, а потом отдыхайте. Пашка говорил, вы баню топить собираетесь? Вот и топите, с дороги полезно будет, а я пошел.

– А ты разве не с нами будешь жить? – удивился я.

За последние месяцы успел привыкнуть, что старый солдат постоянно был рядом. Кроме, конечно, недели проведенной в гостях у боярина Сергея.

– А чего мне с вами жить, если у моего брательника родного тут подворье? – в ответ удивился старик. – Это вы здесь в гостях, а я домой приехал.

Граница Орловского и Брянского княжеств. Николо-Одринский монастырь. Начало зимы 54-го года от Последней Войны.

Отец-настоятель, которого звали Никодимом, был незаурядным человеком. Вот, вроде бы, обычный сухощавый старикашка, который, если его вытряхнуть из черной длиннополой рясы, ничего кроме жалости из-за старости ну или почтения к своим сединам и вызывать не будет. Но вместо этого я почему-то ощущал исходящую от него внутреннюю силу.

Чувствовал себя, будто в клетке с диким зверем, причем не медведем или зубром, а самим Красным Тельцом, хотя, как раз его служителем монах не являлся. Вроде вот недавно с боярами разговаривал, причем один из которых вообще был чужеземцем, но такого не испытывал.

Общались мы прямо в комнате, где он жил, которую монахи называли кельей. И хоть отец-настоятель и был здесь самым главным, хоть он и пользовался почти абсолютной властью, жил он более чем скромно.

Не знаю уж, что там было в спальнях бояр и наместников, но в этой келье не было никаких предметов роскоши. Да и вообще никаких излишеств: рабочий стол в углу, простой деревянный стул, светец над тазом, да жесткий топчан, от одного вида которого начинала болеть спина. А вокруг – голые каменные стены и деревянный пол. Поэтому в комнате было очень холодно, особенно сейчас, зимой.

А вот книжный шкаф, занимавший почти половину стены, пусть и не самой большой комнаты, вызывал уважение. И буквы на корешках были самые разные: и русские, и какие-то странные, похожие на те, что я видел на гарде отцовского меча, и еще какие-то закорючки, совсем на буквы и не похожие.

И в отличие от большинства виденных мной книг, в том числе тех, которые я взял в дорогу из сундука матери, эти не выглядели так, будто их писали от руки. Уж слишком ровные и одинаковые буквы были на истрепанных корешках, да и обложки явно были сделаны не из кожи.

Еще одна полка висела в углу комнаты, и на ней стояли бумажные картинки с разными людьми: и мужчинами, и женщинами. Всех их объединяли только какие-то странные обода золотого цвета вокруг голов и буковки: тоже вроде бы русские, но какие-то не такие.

Старик уступил мне единственный в помещении стул, а сам уселся на топчан. Примерно полминуты он смотрел на меня, будто пытаясь понять, что я из себя представляю, а потом проговорил: