– Я говорю правду, – попытавшись пожать плечами, ответил я. – Я не собираюсь лгать всем и себе только чтобы выиграть пару лишних месяцев жизни, пока меня не забьют надсмотрщики.

– В таком случае ты будешь казнен через повешение, как лжец и вор, – заключил судья, и снова ударил по колоколу. – Можешь высказать свое последнее желание.

Черт знает, кто выдумал этот дурацкий ритуал, но последнее желание разрешалось высказать даже самым отпетым разбойникам и убийцам. Не позволялось это только обвиненным в колдовстве, тех выводили на казнь с заклеенными пчелиным воском ртами. Впрочем, их чаще всего казнили иначе – сжигали на кострах. Если были сомнения, то подвергали испытанию водой, бросая в Десну, предварительно привязав к ногам мешок с камнями.

Многие осужденные начинали умолять о пощаде, валялись на колени, что практически мгновенно пресекалось палачом. Но я не собирался доставлять своим мучителям такого удовольствия.

– Принесите кружку пива, – слегка охрипшим голосом попросил я. – Грустно помереть трезвым.

Судья посмотрел мне в глаза и понимающе усмехнулся. Пока отправят слугу до харчевни за углом, пока объяснят трактирщику про последнюю волю осужденного, пока принесут кувшин, пройдет не меньше пяти минут. Видимо, слуга закона решил, что я пытаюсь таким образом продлить свою жизнь.

– Мы услышали твою волю, – он кивнул кому-то из прислужников.

Толпа зароптала. Они уже ждали, что вот-вот произойдет сокровенное, вот-вот осужденный лишится жизни. И то, что казнь отодвигалась, им совсем не понравилось.

Впрочем, делать им все равно было нечего, оставалось только ждать.

Я улыбнулся. Хоть в чем-то я сумел им насолить. Не так уж и плохо, верно?

Скоро слуга вернулся с большой глиняной кружкой и передал ее палачу. Естественно, что сам я ее взять не мог. Заплечных дел мастеру пришлось поднести емкость к моим губам, только я не понимал, зачем он при этом разжал мне челюсти второй рукой, будто меня надо было поить насильно, а не я сам попросил пива.

Хмельной напиток оказался горьким и теплым, выдохшимся, почти без пены. Похоже, что скряга-трактирщик налил его с самого дна почти пустого бочонка. Ну да, смертнику ведь и такое сгодится.

Тем не менее, я выхлебал поднесенную кружку до дна, хоть не меньше половины и пролилось по моему лицу и шее, испачкав робу. Палач передал емкость слуге, понимающе кивнул мне, схватился за кожаный шнурок на шее и резким движением сорвал деревянный нательный крест. Аккуратно, будто извиняясь, сложил и сунул в единственный нагрудный карман на моем одеянии.

Какая разница, все равно хоронить меня собирались на холме за городом, рядом с другими осужденными преступникам. Да и христианство тут было не в чести. Хоть моих братьев по вере и не преследовали в открытую, но сильно недолюбливали.

Он обошел меня, и уже через мгновение на мои плечи легка крепкая конопляная веревка. Здравствуй, подруга. Скольких ты уже лишила жизни? Вот пришел и мой черед.

Если веревка рвалась, то осужденного отпускали. Тоже проверка своего рода. Только вот случалось это один раз на тысячу, и дело было вовсе не во вмешательстве местного божка, а в обычной нерадивости палача, забывшего сменить перетершееся орудие казни.

Петля затянулась, плотно обхватив мою шею.

– Отче наш, сущий на небесах, – заговорил я.

Сапоги палача глухо бухали по доскам помоста. Здесь рычагам и люкам предпочитали хитрую систему из блоков. Палач крутил колесо, медленно подтягивая веревку вверх. Наверное, это больно.

– Да святится имя Твое, – продолжал я. – Да приидет царствие Твое.

Меня потянуло вверх. Медленно, почти нежно. Касания веревки напоминали об объятиях матери.

– Да будет воля Твоя и на земле, как на небе.

Конструкция скрипела под моим весом, но я все еще мог стоять, правда, лишь опершись носками.

– Хлеб наш насущный дай нам на сей день, – прохрипел я. – И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим.

Меня подтянуло еще выше, ноги оторвались от помоста.

– И не введи нас в искушение, но избави нас от лукавого, – уже не проговорил, а пробулькал я, пытаясь втянуть в себя воздух. В глазах потемнело.

Аминь.

Брянское княжество. Васильево село. Ранняя осень 54-го года от Последней Войны.

– Олежка, – кто-то потряс меня за плечо. – Олежка, вставай.

Я приоткрыл глаза, и увидел нависшее надо мной бесконечно любящее лицо матери. А это означало, что притворяться спящим больше нет смысла. Мама всегда безошибочно угадывала момент, когда я проснулся, и бесцеремонно гнала меня из постели. Особенно, когда ей действительно было что-то нужно.

Да, даже, если она просто решила, что я слишком залежался, и мне следует заняться чем-нибудь полезным.

– Но мама, мы же всю ночь травы собирали, – пробормотал я, пытаясь имитировать сонный голос.

– Да, но я-то уже несколько часов как встала, – возразила мать. – Вставай, надо воды в баню натаскать, а потом мне твоя помощь понадобится.

Пришлось подниматься. Я уселся на набитой соломой подстилке и принялся сворачивать одеяло. С детства меня приучали, что вокруг должен быть порядок, тогда он же будет и в голове, и все дела пойдут на лад.

Впрочем, не сказать, что это правило работало всегда.

– Умывайся и одевайся, – мама задержалась в дверях. – Завтрак на столе, потом пойдешь за водой, котел почти пустой. Сам ведь знаешь…

– В чистом теле чистый дух, – ответил я, отложив в сторону свернутое покрывало.

Мать рассмеялась звонким девичьим смехом и упорхнула. Подобно всем женщинам нашего села, она носила длинное платье, подол которого волочился почти по самой земле. Правда, если большинство из них предпочитало практичные серый или коричневый тона, то мама больше любила зеленый. А еще она никак не прикрывала волосы, и носила длинную, до пояса, косу с вплетенными в нее цветными лентами.

Я не знал сколько лет моей матери, но по обычаям, подтвержденным словами жрецов Красного Тельца, такие косы дозволялось носить только незамужним девушкам, еще не познавшим мужчины. Почему моя мать одевалась так, если имелось неоспоримое доказательство того, что мужчина у нее когда-то все-таки был, в виде моего существования?

Отца я не знал. С раннего детства, как только выучился разговаривать, выспрашивал у нее, что это был за человек, но ответа так и не получил. Вернее, отвечать-то она отвечала, но это каждый раз были какие-то байки и прибаутки, которым не поверил бы даже трехлетний ребенок.

– Ты так и будешь там сидеть? – послышался с улицы голос матери.

Вздохнув, я поднялся с места, вышел из каморки, которую за семнадцать лет привык воспринимать своей, и оказался в основном помещении нашей избы. Здесь все было привычно и понятно: большая печь с дымоходом, полати, несколько полок вдоль стен, завешенных расшитыми полотнищами, несколько маленьких окошек для продуха. Единственное большое окно сейчас было открыто, и на столе возле него стояли блюдце и миска, прикрытые полотенцами, и большая глиняная чашка.

В миске оказалась пшенная каша, щедро сдобренная сливочным маслом. На блюдце – кусочек манника, который мать готовила вчера. В чашке был уже остывший травяной чай.

Быстро пробормотав слова благодарности Красному тельцу, я умял приготовленный матерью завтрак, собрал блюдца одно в другое, прихватил кружку, и двинул на улицу. Миновал сенца, в которых стоял привычный тяжелый дух трав, развешенных для просушки.

Я более-менее разбирался в растениях. Умел правильно собрать и засушить, приготовить и отвары, и мази, и настойки, а все потому что мать нещадно гоняла меня по этому делу. Еще бы, ведь именно оно и было причиной относительной зажиточности нашей семьи. И, наверное, одной из причин того, почему матери прощали многое, чего не стали бы терпеть от других женщин Васильевского села.

Дело было даже не во внебрачном сыне, нравы у нас были более чем свободные, да и беременность до брака воспринималась не как порок, а как достоинство – значит, женщина здорова, не бесплодна. К тому же многоженства жрецы Красного тельца никак не порицали, а совсем наоборот, всячески поощряли. Считалось, что у мужчины может быть столько женщин, сколько он способен обеспечить, и столько детей, сколько он способен прокормить и воспитать.