Гневный Добрыша, решительно направляющийся к Поповичу, в замешательстве остановился. Он даже не знал, что теперь и делать-то? Половина свадьбы, в том числе жених и невеста лежат в обмороках, гости замерли с открытыми ртами, только веселые собаки бегают между людских ног в предвкушении обильных и вкусных объедков.

  - Все гости милости просим за стол! - зычно крикнул прибежавший Садко, подмигнул ливу и гуанче, наскоро хлопнул по плечу пряжанца, и развел руки широко в стороны, как радушный хозяин.

  - Что праздновать-то? - раздалось несколько нестройных голосов.

  - Возвращение воеводы! - объявил он. - А также великого героя Илейки Нурманина!

  - Из Индии! - крикнул кто-то.

  - Из Индии! - согласился Садко.

  Гости пошли обратно за стол, пропустив вперед вновь оробевшего Добрышу. Садко распорядился отнести беспамятного Алешу Поповича к себе домой, наказав не оставлять его ни на миг одного, а еще лучше - озаботить попечением Пермю Васильевича. Только после этого Садко подошел к Нурманину и Потыку.

  - Илейко! - сказал он. - И Эйно Пирхонен! Вот уж кого не ожидал встретить!

  - Михайло Потык к вашим услугам, - прижал ладонь к сердцу и коротко кивнул головой гуанча. - Эйно Пирхонен ушел с народом меря вслед за Морским царем на малиновый звон. Потык остался. До скончания века. Прошу любить и жаловать.

  Настенька очнулась - было бы подло, если бы она в самый радостный момент своей жизни померла - глядела во все глаза на воскресшего мужа и держала его рукой, словно боясь, что он растворится и вновь сгинет. Только небольшая доля горечи присутствовала при большом торжестве возвращения воеводы. И именовалась она "Алеша Попович".

  - Что с Алешей-то теперь делать? - спросил Путята, улучив момент, чтобы Настенька не слышала.

  - Давай-ка потом решим, - ответил Добрыша, но чуть позднее, подумав, добавил. - Вины его никакой нет. Пусть он сам решит, как дальше ему жить. Решит уйти - его воля. По мне - так лучше бы остался. Он надежный человек, с такими парнями нельзя не считаться. Эх, был бы Вольга, он мигом бы разобрался.

  - Да и Садко в этом деле поможет, - возразил Путята. - Он сам недавно вернулся, когда его тоже покойником удумали сделать. Он знает, как разговаривать. Да и Алеша - не дурак. Ладно, утро вечера мудренее.

  На том и порешили. Застолье продолжалось, радостный Дюк Стефан все время пытался трясти руку Илейке и не находил слов, чтобы выразить свое настроение. Былой временный король Англии даже ронял одну за другой в кубок скупые мужские слезы.

  Только присутствующие здесь слэйвинские князья, подпив изрядно, не разделяли всеобщего торжества. Конечно, они улыбались, подымали кубки во здравие, но глаза у них сделались несколько безрадостными. Точнее - озабоченными. Что-то пошло не так, как того им хотелось.

  Когда же пришли Лука и Матти Петровы, помимо своих трюков сыскавшие себе известность, как лучшие в мире читатели чужих мыслей, то Владимир сразу же, сославшись на занятость, исчез. За ним, объяснив уход головной болью, ушел и Александр. Прочие "славы" - "Изя-", "Все-", "Добро-" и кое-кто попроще - тоже ушли по своим делам. Но на радостях никто этому не придал никакого значения.

  Разомлевшие от тепла и доброй еды, Илейко и Михайло Потык кое-как добрались до отведенных им покоев, так и не дождавшись, ворвавшегося, как вихрь Василия Буслаева. Буслай наплевал на условности, в виде нетерпимых им слэйвинских князей, и теперь, успокоившись после бурного проявления радости, сидел в углу стола и широко улыбался. Не только ему, но и всем собравшимся здесь людям казалось, что все теперь станет, как прежде. Вернутся волхвы, перестанут таиться от народа арбуи, никакие батиханские прихвостни со своей алчностью не будут мешать жить. Сделается, наконец, счастье для каждого живущего в Ливонии.

  В это же самое время очнулся Алеша в доме у Садка и хотел, было, уйти восвояси, да не велел ему это делать Пермя, оказавшийся поблизости.

  - Ты думаешь, жизнь кончилась? - спросил он у Поповича.

  - Ничего я не думаю, - ответил Алеша. - Мне теперь думать строго воспрещается - голова будет болеть.

  - Это ты правильно сказал, друг сердечный, - согласился Наследник. - Вот только не думать совсем - так и одеревенеть можно. Утешать тебя я не буду, не в чем. Только произнесу одну маленькую мудрость, без которой никак не обойтись.

  Попович ничего на это не ответил, только вздохнул и отвернулся к стене.

  - Бывает порой, что столько горя на человека проливается, что только диву даешься. Нельзя это горе побороть, даже и пытаться не стоит.

  - И что же тогда? - заинтересовался Алеша. - Как быть?

  - Горе не победить, горе можно только пережить. Не бывает оно бесконечным, поэтому жизнь перейдет через него рано или поздно. Мы все под Господом нашим ходим, он нам и дает силы это дело сделать.

  - Это как: пережить? - удивился Попович. - И сколько переживать - год, два, десять лет?

  - Зачем же так, - слабо усмехнулся Пермя. - Скажешь себе, что через тридцать лет жить будет лучше, так и жить, вообще, не захочется. Надо жизнь свою переживать день за днем.

  Алеша задумался. Действительно, так плохо, как сегодня, ему не было еще никогда. Не в физическом смысле, конечно. Завтра, наверно, будет еще хуже. А послезавтра? Пес его знает, что будет через два дня. Никто этого не знает, что же голову-то ломать? Утро вечера мудренее, с этим и надо считаться. Вот так, Пермя. Только так.

  - О чем ты на Валааме с Германом говорил? - вдруг, спросил его Наследник.

  - О многом, - вздохнул Алеша. - Да только все слова его для меня еще большими загадками делались. Он и сказал потом, что трудно оценить поступок сразу же после его совершения. Чем может все обернуться? Как известно, нет пророка в своем отечестве. Но не нужно кому-то что-то пытаться доказать, чтобы кто-то судил. Наш Судья - Один единственный. Так что жить надо по той совести, которой тебя Господь наградил. Вот и весь сказ Германа - понимай, как знаешь.

  - Поймем, Алеша, обязательно поймем, - заметил Пермя и добавил. - Спать надо. Завтра будет другой день, другая жизнь. И мы все это переживем.

  Попович с удивлением почувствовал, что после этого разговора как-то уже не очень хочется жалеть себя, гневаться на других, придумывать объяснения и продумывать поступки. Вот только эти ужасные глаза, что примерещились ему! Их бы не видеть!

  Ну, а впрочем, чего тут такого? Кто-то птичек в клетках разводит, кто-то делает чучела из мышей, кто-то облака в небе разгадывает, а он видит чьи-то глаза - экое горе! В глаз можно засветить, можно врезать промеж глаз, можно пыль пустить в глаза. Да мало ли чего еще можно. Лишь бы они не испепелили взглядом, а так - дело привычки! Переживем.

  Еще несколько дней жил Новгород "свадьбой" Алеши Поповича, имена Добрыши и легендарного Илейки Нурманина не сходили с уст. Некоторым не верилось, что пленитель Соловья-разбойника, губитель Змея-Горыныча, истребитель разбойников, покоритель Индии теперь ходит по одной с ними новгородской земле. Кто-то втихаря продолжал его величать казаком Владимира, кто-то даже предлагал судить по законам гор, потому что де-юро он подневольный человек, а де-факто - сам себе господин. Но желающих огласить обвинение почему-то находилось немного, и, в основном, это были пьяницы и пропойцы - им лишь бы выпить нахаляву, а на поминках ли, на крестинах - по барабану. Даже если поминки по ним самим.

  Илейко как-то сам собой определился в дружину к Добрыше, Путята подвинулся, возвращая место воеводе, Михайло Потыка никто даже не спрашивал - зачислили добровольцем. Все прочие продолжили заниматься своими делами. Ну, а Алеша Попович тоже вернулся в строй. Ни он, ни его о случившемся не спрашивали.

  Пермя Васильевич заканчивал свои исследования в открытом для него с помощью Садка книжном хранилище, они с Хийси намеревались навсегда уйти с города, едва просохнет после сошедшего снега грязь. Василий Буслаев, на удивление, увлекся перекладыванием грамот и фолиантов вместе с Наследником, его новые академичные знания пришлись чудным дополнением к необузданности нрава, как брошенная на раскаленные камни вода. Васька не раз и не два подумывал над тем, чтобы уйти куда-нибудь в Водскую пятину, поставить сруб возле впадения в Онегу реки, где людей днем с огнем не найти, и посвятить себя всего гармонии с природой. Он бы и ушел, да другая гармония, женская, сдерживала его пыл. Он давно про себя решил, что жить с женщинами долго - нельзя, но быть без них - невозможно. Какой прок сидеть отшельником, если все мысли только дамами будут заняты? Это уже не гармония, это - гормон и я получится.