Вече возмутилось, а "правда" стала колоть глаза, ну и каленым железом в ладонь, как водится. Обнаглевшие, было, княжьи люди сразу отказались от всяких ярлыков, объявили, что это все было шутка, да и ту сорока на хвосте принесла. Все, вроде бы стихло, но осадок, осадок-то остался!

Вот в такую кутерьму и пытался сунуться наивный рыцарь Стефан, потомок готов. Но судьба, видать, смилостивилась над изыскателем и отправила его перед самой дорогой к местному кузнецу. По какой уж надобности — не смог бы он сказать и сам, забыл. Свидетельство о неведомом богатыре в виде двух разогнутых подков тихонько бренчало на ухабах в сумке, а отец этого силача щурил рядом на солнце глаза.

Подвода довезла их до деревни Рыпушкала, знаменитой своим святым, объявленным таковым по причине творимых им чудес. Нынешние попы его отвергали, особенно молодая их поросль. Но это было, скорее всего, от зависти. Чудеса не нуждаются в одобрении церкви. На то они и чудеса.

— А ну-ка смотри, сын, кого привел! — сказал отец Илейке, который как раз приспосабливал точильный круг на смазанную дегтем ось, чтоб можно было легко вращать.

— По твою душу прибыл из своих немецких палестин, — добавил он с усмешкой.

Илейко, увидев незнакомого человека в справной одежде, с висящим на боку боевым топором викингов, перетянутым бечевкой с восковой печаткой — чтоб нельзя было пользовать, пока в городе среди людей, густо покраснел. Непривычно было ему, чтобы кто-то интересовался его скромной персоной, разве что недруги мальчишки, собаки, ну и девки тоже — собаки.

Стефан внимательно рассматривал чудо-богатыря. Совсем еще молодой парень, может быть, года на три-четыре младше его самого, широкие плечи, могучие руки с ладонями, будто веслами, открытое и располагающее к себе лицо. Причина этому, скорее всего, глаза — голубые и внимательные. Они обязательно характеризуют недюжинный ум и доброту. Крупные черты всего лица: губ, носа, бровей и скул — только подчеркивают мужественность. Светлые слегка волнистые волосы — северянин, без всякого сомнения. Да и роста должен быть такого, что выше всех на голову. Красив, что и говорить.

— Ну, здравствуй, ристиканзу (человек, верующий человек, — перевод с ливвиковского наречия, на самом деле — языка, примечание автора)! — сказал Стефан.

— Здравствуй, ритари (рыцарь в переводе, примечание автора), — ответил Илейко.

— Ишь ты, а с чего ты взял, что я рыцарь? — удивился, но не очень, хунгар. На самом деле ему было приятно, что с первого взгляда в нем могут определить принадлежность к рыцарскому братству.

— А ты себя давно в зеркале видел? — спросил Илейко, и, смутившись, опять покраснел — пес его знает, вдруг обидится благородный человек?

Отец, гася в себе порыв рассмеяться, отвернулся в сторону и скосил глаза к переносице.

А вот Стефан от души расхохотался и протянул вперед для рукопожатия свою руку.

Какая бы ни была его ладонь большая и крепкая, но она все же утонула в той лопате, что выставил Илейко. При этом тот не поднялся со своего места. Это было слегка невежливо. Чуть-чуть, но не понравилось хунгару.

— А ну-ка пусть покажет свое умение, — стараясь быть бесцеремонным, Стефан обратился к хозяину этого двора.

Отец сразу же потерял всякое желание к веселью, доставая железяки. Почему-то он даже обеспокоился: а вдруг у сына не получится?

Но у Илейки все вышло в лучшем виде, будто он не толстое железо гнул, а что-то податливое, мягкое, типа меча, сделанного кузнецами-слэйвинами. Он согнул полосу в подкову и, досадуя на себя, произнес:

— Вот зараза, а я додуматься не мог, что можно обратно подкову-то сделать.

Стефан взял вполне исправное изделие, о том, что оно совсем недавно выглядело несколько иначе, напоминало лишь тепло металла в местах изгибов. Он попробовал вновь разогнуть подкову, но опять потерпел неудачу.

— Да что за черт! — опечалился он. — Вот уж не думал, что так ослабну за время путешествия.

— А раньше-то гнул? — поинтересовался отец.

— Не было у меня таких увлечений, другими делами приходилось заниматься, — махнул рукой не на шутку раздосадованный хунгар. Он положил строптивую железяку на точило, да, видать, резко положил — подкова соскользнула наземь.

Илейко попытался поднять ее обратно, да как-то неловко у него это вышло. Или точильный круг помешал, или тоже не рассчитал своих сил и больно резко дернулся. Только упал он со своего места. Ну что же — бывает.

Другой бы встал, отряхнулся и, может быть, пошутил еще о своей промашке, но лив повел себя как-то неестественно: он, вытянувшись на животе, сначала перевернулся на спину, потом сел и ухватился за былое свое седалище. И только после этого вскарабкался обратно, способствуя себе одними лишь руками.

Его отец, не пытавшийся даже хоть как-то помочь сыну — знал, что тот не любил какой бы то ни было помощи — увидел, как изменилось лицо рыцаря, посмотрел тому в глаза и печально покивал головой, словно соглашаясь с его внезапной догадкой. Но, точно недостаточно было мыслей и предположений, хунгар все-таки произнес вслух:

— Так ты калека?

Грубые и корявые слова, сорвавшиеся с его языка, могли и обидеть, и унизить. Все зависело от того, какую окраску выберет в этой неприятной фразе сам Илейко. А в ответ или оскорбится, или, озлобившись, выкажет напоказ свою ущербность, или горько заплачет, требуя жалости. Но лив никак не отреагировал. Он поправил свой точильный круг, улыбнулся и Стефану, и отцу:

— Я тахкодай (точильщик, тахко — точило на ливвиковском, примечание автора). Буду этим зарабатывать. Вторую подкову попозже справлю.

— С рождения с сыном так, — сказал отец. — Старший он у нас. Остальные, младшие, могут бегать, а он — нет. Никто вылечить не взялся. Ни бабки, ни целители. Говорят, кара божья. А я вот спрашиваю: как мог Бог на него прогневаться? Заранее, что ли, за будущие проступки?

— Так не бывает, — почему-то ответил Стефан. Он никогда не задумывался о наказаниях, кроме, как от властей, поэтому далее произнес не совсем уместные, но, тем не менее, отражающие суть фразы. Их ему когда-то сказал мудрый паломник. — Человека надо наказывать по установленным законам для того, чтобы предотвратить преступления, а не из-за ненависти к преступнику. Важно то, чтобы наказание было неизбежным, чем то, чтоб оно было суровым (вообще-то, это слова философа 19 века Бентама, примечание автора).

— Ты бы это судьям сказал, — усмехнулся отец. — Сказывали нам, что проклятье это. За содеянное дедом.

Проклятье не обязательно бывает за грехи. Проклятье бывает и за правду. В зависимости от того, чья душа его обрушивает. Черная душа — черное проклятье. Светлая душа не может проклясть, она тоже чернеет от этого. Разве что в жесточайшем отчаянии, погибая при этом, или, наоборот возрождаясь под другим именем. И имя этому — Месть.

— Дед был душегубом? — спросил Стефан.

— Да что ты! — даже рукой махнул отец. — Какой душегуб! Он и сейчас есть, в Виелярви живет. Иконы пишет.

— Тогда не Бог парня покарал, а нечто другое, — сказал Стефан твердо. — С этим можно бороться.

— Да он и борется, как и мы все.

Илейко посмотрел на них снизу вверх и улыбнулся:

— Что же это вы в моем присутствии говорите, будто в отсутствии? Это не наш метод!

Стефана этот скромный парень заинтересовал. А все от того, что молодой лив был сильнее его. Гордость хунгара при таком определении не страдала: он всегда мог убежать — в этом было его неоспоримое преимущество.

— А так можешь? — спросил он и согнул пополам, извлеченную из кармана большую серебряную австрийскую монету. Они с Илейко остались вдвоем беседовать, пережидая время, пока в доме накроют на стол.

— Нет, так не могу, — ответил лив и выгнул лодочкой уже согнутую монету.

— Слушай, можно я эту денежку с собою возьму? — восхищенно проговорил Стефан, забыв, что сам только что достал этот серебряный кругляш. — Покажу при случае во дворе.