- Эк тебя плющит, ливонец! А мы-то с ног сбились, разыскивая: куда подевался наш воевода? Ты же вот где - сам себя в новую тюрьму привел. Молодец, что и говорить!

  По голосу Добрыша определил, что он принадлежит самому богатому жителю соседнего городка - "Печеному яблоку".

  - Где? - прохрипел пряжанец.

  "Печеное яблоко" не расслышал и наклонил свою сморщенную голову:

  - Что?

  - Где Буслай? - облизнув пересохшие губы, снова спросил Добрыша.

  - Ах, этот ваш парень? - удивился вопросу бюргер. - Так, его того - забрали. Его там зарубили, поди. Точно - зарубили.

  Последние фразы он произнес не очень уверенно - от Боархогов уже давно не поступало никаких известий (см также мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора).

  - Но ты о нем не переживай - ты о себе заботься, - снова заговорил "Печеное яблоко". - Сейчас я за людьми съезжу, мы тебя и определим на новое место. Ты уж только никуда не уходи.

  Он рассмеялся, довольный своей шутке.

  - Мочи козлов, - прошипел Добрыша так, что едва сам себя понял.

  - Что? - враг снова подошел поближе и наклонился. - Что ты там мямлишь?

  - Мочи козлов! - ливонец дернулся всем телом.

  "Печеное яблоко" тоже дернулся и даже упал навзничь. Из его рта раздался отчаянный крик боли: тонкий нож проткнул его ступню и глубоко вонзился в доски пола.

  Добрышу опять скрючило от нового приступа, но поверженный бюргер никуда не делся: он никак не мог вытащить из ноги лезвие - то ли живот мешал, то ли гибкость уже была не та. А ногу выдрать у него не хватало духу. Он также не мог дотянуться до своей изящной сбруи, повешенной возле входа: в ней был и мечик, и ножик, и даже маленькая палица.

  Когда ливонец очнулся в очередной раз, то "Печеное яблоко" с перекошенным лицом пытался задушить его, изо всех своих сил сжимая руки на горле пряжанца. Добрыша вяло отмахнулся, запихал палец в рот своего врага и, чувствуя приближение очередной волны судорог, порвал ему щеку до самой скулы.

  Так и завелось у них: бюргер выл, а временами приходящий в себя ливонец его калечил. Когда же спустилась ночь, то Добрыша внезапно понял, что "Печеное яблоко" приказал всем долго жить - кишечник его опустошился вместе с последним выдохом. Мерзкое зловоние наполнило всю избушку, но у Добрыши даже не было сил отползти подальше от смердящего тела.

  Его плющило не один день, потому что где-то в памяти зафиксировался свет, а сейчас, когда он открыл глаза, снова стояла ночь. Как ни странно голова просветлела, в глазах больше не двоилось, хотя видел он только тьму и силуэт, двигавшийся к нему от двери.

  - Теперь ты не скоро умрешь, - сказал тем же волнующим женским голосом этот силуэт.

  Ну и ладно, с этим делом торопиться не стоило. Ему ощутимо полегчало, а такое случается только в двух случаях: перед смертью, либо перед выздоровлением. В любом случае избавление приветствовалось им, как выход из затянувшегося трудного и нелепого положения.

  Дождавшись рассвета, он присел на топчане - "Печеное яблоко" со своим запахом куда-то исчез. Если ушел, скатертью дорога, вот только мертвецы редко, когда сами ходят. Покрытый застывшей кровью узкий нож так и был воткнут в половицу, а тело исчезло. Добрыша выпил большую кружку воды, заботливо оставленную кем-то у изголовья его ложа, и вышел во двор.

  Мертвый бюргер никуда не ушел, он валялся возле погреба мертвее мертвого. Ливонец схватил тело за шкирку и втащил его под землю - Васька Буслаев бы одобрил нового постояльца вместо себя. Однако сам Добрыша чувствовал себя настолько разбитым, что приходилось достаточно часто утраивать отдых, даже просто передвигаясь по двору.

  А ночью к нему пришла загадочная и прекрасная, как сама жизнь, женщина. Он знал, кто она такая, и это знание позволяло ему испытывать облегчение: теперь все будет хорошо.

  - Здравствуй, Баба Яга, - сказал он.

  - Здравствуй, Добрыша, - сказала она и пошла к нему.

  Медленность выздоровления Добрыши обуславливалась общей зависимостью всего его могучего организма от принятого яда. Цель этого яда была не убить богатыря, а полностью сломить и сделать зависимым от каждой новой дозы - после них должно было наступать некоторое облегчение. Некий слэйвинский князь удумал коварный план, чтобы предъявить Новгороду воеводу, от которого не осталось ничего прежнего.

  Пережитая им "ломка" была определяющей - сможет он оправиться от отравы, либо же нет. Помочь ему в этом не мог никто, разве что "Печеное яблоко" невольно пособил, который своим визитом мобилизовал какие-то скрытые резервы в Добрышином организме.

  Но нечего было и думать, чтобы в ближайшее время двигаться в путь. Требовалось кормить себя и постепенно выходить на обычный человеческий уровень активной жизни, чтобы потом добраться до былого, привычного новгородскому воеводе Добрыше Никитичу.

  Для полного восстановления потребовалась вся зима, весна и лето без остатка. Ливонец за это время одичал, причем большая доля дикости приходилась на его одежду. Латать облачение, содранное с мертвого бюргера, пришлось изрядно, поэтому нечего было и думать, показываться на людях в таком виде.

  Сам погреб он разрушил и сровнял с землей, будто его и не было. Добытое в наследство оружие было, скорее, смешным, нежели полезным. Едва чуть-чуть окрепнув, Добрыша запланировал ночной налет на дом, где жил "Печеное яблоко", чтобы обеспечить себя и одеждой, и амуницией, и солью. Там у него жили знакомые овцы, так что успех был гарантирован.

  Но оказалось, что кроме овец там обитали сердитые немецкие собаки, которые не понимали нормального человеческого языка. Причем, что характерно для всего этого городка - собаки жили в каждом дворе, злобные и натасканные рвать людей на части. Если воровство, как таковое, здесь не процветало, то на кой ляд им были нужны такие вот псы?

  Милая Баба Яга ушла, едва только стало очевидным, что ливонец пошел на поправку. Ее ночные визиты всегда были похожи на сон, она поведала пряжанцу и о Чуриле, и о Дюке Стефане, и о Белом корабле (см также мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора). Рассчитывать теперь можно было только на себя самого.

  Рано или поздно в его сокрытое убежище наведаются какие-нибудь пьяные охотники, болтающиеся без дела монахи или вездесущие мальчишки. Промышляющий подножным кормом оборванец вызовет, конечно, массу вопросов и подозрений, результатом чего будет визит стражников с последующим мордобоем, доставкой в местное отделение охранки и публичной экзекуцией. Народу-то только того и надо, ни ему, ни его выкормышам-стражникам не требуются ответы на вопросы. Власть на то и употребима, что может казнить любого по своему выбору. Желательно, конечно, никому незнакомого человека, несчастного и бродягу.

  Добрыша не погнушался спереть у нежащихся в купальне святых отцов рясу, замаскировав, насколько это было возможно, под визит какого-то безумного кабана. Взрыл землю, повизжал и похрюкал, вызвав у монахов испуг, и был таков. Пусть теперь думают, что где-то по камышам бродит здоровенный секач, облаченный в церковную рясу.

  Он ловил рыбу, охотился на боровую дичь, запекая их в углях и приправляя диким чесноком, в изобилии произраставшем в окрестностях. Когда стало тепло, то делал это в полуголом виде, потому что от тулупа остались одни воспоминания, а одежда покойного "Печеного яблока" обветшала на редкость быстро, потому как, вероятно, размерчик был не тот. Ряса береглась на крайний случай.

  И этот случай настал, когда Добрыша почувствовал, наконец, что силы его восстановились, можно позволить себе мысли о чем угодно. А угодно было думать о своей семье, как там она без него? Все свою тягостную болезнь Никитич гнал от себя любые воспоминания о Настеньке и сыне, потому что иначе ему было просто не выдержать единоборство с недугом.