Вспоминал своего единственного настоящего друга — Бусого. Теперь для него перестало быть загадкой, каким образом они настолько хорошо понимали друг друга. Братья-скоморохи, Матти и Лука Петровы разъяснили про передачу мыслей. Сдается, волк лучше умел читать его думы, даже не пользуясь алхимическим жидким кристаллом. Ему в зимних беседах не нужно было и слов произносить, все понятно было и без сотрясания воздуха. А, может быть, он и не произносил ничего вслух.

Сразу же за волком возникали образы рыцаря Дюка Стефана, Дюка Степановича, и попа Михаила, драчливого Мишки. Как насыщенно провели они ту единственную ночь перед часовней в Герпеля! Рыцарь был настоящий, общением с ним следовало гордиться. И его принадлежность к могущественному Ливонскому Ордену лишь добавляла величия. Он изо всех сил боролся за неизвестного ему лива, без остатка вложившись в достижение поставленной цели. Не его вина, что не вполне успешно. Точнее — каждый остался при своем. А чего стоило отвага и боевая ярость попа Миши, вписавшегося в странное и страшное противостояние со Злом! Нет, может быть, результата достичь не удалось, но, зато, не каждый человек может похвалиться чувством принадлежности к боевому братству, какое бы оно ни было. Рыцарь, поп и калека — гроза нечисти. Каждый пошел своей дорогой, но ощущение плеча товарища осталось. Даже спустя столько лет нет стыда за содеянное: бедная часовенка покосилась, да и пришла в запустение. Миша где-то делся, вместо него никто долго не приходил, а когда пришел, то сразу ушел. Очень быстро вокруг все заросло чертополохом, словно пожарище крапивой. Местное население, особенно былые должники, без всякого зазрения совести или душевного трепета прибрали для хозяйства некоторые полезные доски, бревна, утварь и лавки. Словом, когда появился новый поп, очень много надо было восстанавливать снова. На это у него не было сил и, самое главное — желания. Да и не должна стоять церковь на старинных кладбищах метелиляйненов. Религия существование их отрицает, те, пусть даже и мертвые, не могут не противиться в ответ. А Голиаф улыбается со страниц греческой Библии.

Веселые скоморохи Лука и Матвей, пусть даже и не вернувшие мифический долг, тоже достойны того, чтобы о них вспоминать с теплотой. Их сметливость и гибкий ум, отмеченные давно их наставником, соплеменником легендарного героя Лемминкайнена по прозвищу Каукомъели, достойны, чтобы у них учиться. Не лошадей прихватывать, а видеть в обыденных вещах необычные свойства.

Пожалуй, вот и вся жизнь. Стыдиться, конечно, есть за что, но совесть спокойна. По крайней мере, он старался выглядеть и жить достойно. Пусть там, где он уже однажды был во время своего краткого беспамятства, судят. Им видней.

Илейко понимал, что наступает пора, когда можно лечь и помирать. Так, конечно, проще всего, но тело, уставшее за тридцать три года постоянной борьбы, требовало покоя.

Существовал и второй вариант. Назывался он Возрождением. Лив больше верил в него, помереть он всегда успеет. Его Вера была настолько сильна, что выдавливала из души без остатка уныние, а дурные мысли и воспоминания он отгонял, тряся своей буйной головой. Просто трясти надо было почаще.

Дело двигалось к Пасхе, солнце и жизнь победило тьму и спячку. Для Илейки наступила очередная пора, когда следовало выбирать: либо барахтаться в грязи, либо ограничить свое передвижение только маленьким двором своей маленькой хижины. Он уже был слишком взрослым, чтобы, презирая неудобства, наслаждаться наступающим теплом где-нибудь на берегу Седоксы. Никуда весна не денется, даст тепло и ему не сегодня, так завтра.

Все родные ушли на церковную службу в Храм, чтобы вернуться домой только заполночь. За малыми детьми присматривать было не нужно, поэтому Праздник Илейко встречал совершенно один. Его это нисколечко не смущало и на приподнятом настроении никак не отражалось. Все было хорошо, жизнь — прекрасна и удивительна, по крайней мере, на несколько мигов, которыми и следовало упоиться на последующие дни, до следующего возвышенного и радостного настроения.

Лив сидел на крылечке отцовского дома и, распахнув ворот рубахи, полной грудью вдыхал свежий воздух сгущающейся апрельской ночи. Наверно, обилие свежести на миг опьянило его, потому что он не увидел, как к их дому подошли три странника. Присутствие людей он обнаружил только тогда, когда спокойный и приятный голос, вдруг, почти на ухо произнес:

— Христосе воскресе!

Вздрогнув от неожиданности, Илейко бездумно ответил:

— Воистину воскресе.

Только потом обратил внимание на стоящих у самой калитки незнакомцев. Светильник, освещавший двор для того, чтобы родители по приходу не ткнулись, куда попало, давал скупую картину: странники с посохами в опрятных отбеленных холщовых плащах, среднего роста, не босые.

Последний факт говорил за то, что это были кто угодно, но не слэйвины. Те в большинстве своем от ранней весны до поздней осени ходили голыми ногами. Только на устоявшуюся зимнюю погоду одевали войлочные "валенки", которые берегли, как зеницы ока, ремонтировали и передавали по наследству. Князья и богатеи (графов и герцогов у них не существовало: или князь, или грязь) щеголяли в сшитых кожаных ли, дерюжных ли сапогах типа чулок. Подошвы и, тем более, каблуки они традиционно игнорировали, даже стремена на лошадях были исключительно круглыми, чтоб босой, либо "очулоченной" ногой удобнее было цепляться.

— Постойте, — сказал Илейко. — Рано еще о воскресенье говорить, служба, поди, не закончилась и крестный ход не начался.

— Никогда не рано и никогда не поздно радоваться Воскресению Господа нашего Иисуса Христа, — ответил другой голос, принадлежавший мужчине поистине могучего сложения с суровым мужественным лицом.

— Здравствуйте, люди добрые, — нашелся, наконец, лив.

— Здравствуй, здравствуй, Чома Илья, — чуть ли не хором ответили странники.

Стало удивительно, что незнакомые люди знают не только его имя, но и прозвище. Впрочем, ничего странного, может, случилось что, и требуется срочное участие тахкодая. Пришли же однажды за помощью братцы-акробатцы Лука и Матвей.

Один из троицы был явно главным: он и стоял, чуть выдаваясь вперед, и держался очень свободно. Другие тоже не особо напрягались, но чувствовалась в них какая-то готовность в любой миг броситься на защиту своего патрона.

Зависла некая пауза, которая не казалась неловкой. Странники улыбались и осматривались по сторонам, в том числе и сидевшего Илейку. Тот тоже улыбался и, в свою очередь, тоже оглядывал незнакомцев.

Тот, что был главным, помимо доброй улыбки еще обладал какими-то удивительными глазами. Казалось, они занимали собой пол-лица, и даже светились изнутри чем-то. Ни фанатизма, ни сумасшествия в этом огне не было. Илейко сразу на ум пришло, что, заглянув в глаза, можно увидеть душу. Ему не доводилось встречать в своей жизни столь чистой души.

Двое других спутников несколько оттенялись на фоне своего товарища, но тоже были непохожими на обычных людей. Один, как уже упоминалось, был крепок телом, другой более походил на человека, проведшего в дороге не один месяц и даже год. Он был поджар, но нисколько не характеризовался худобой. Скорее — выносливостью.

— Что же ты, мил человек, не со всеми вместе на Службе? — спросил похожий на ходока. В его словах не было ни тени усмешки, хотя, без всякого сомнения, он знал про увечье лива — по глазам было видно.

— А у меня своя служба, — ответил Илейко. — Вот здесь.

Он приложил ладонь к груди.

— Разве обязательно быть в толпе, чтобы ощутить благодать Праздника? — добавил лив, нисколько не задетый невольным напоминанием о своей ущербности.

— И то верно, — улыбнулся главный в троице. — Познать Бога можно и в одиночестве.

— Точно, — согласно кивнул головой Илейко. — Познать можно, вот понять — не всегда.