Он с трудом устроил себе ложе в углу, выпил еще одну кружечку обжигающего пития, укрылся с головой и без всяких колыбельных песен поглотился тьмой, бесчувственной и безграничной во времени. 

  Алеша приходил в себя только тогда, когда холод начинал грызть его ноги и руки, как оголодавшая собака. Он спускался к остывшему очагу, разводил пламя, кипятил себе настой, дожидался, когда нагреются камни и прогорят дрова, тупо уставившись в одну точку на стене, потом снова залезал под одеяло. Ни есть, ни в уборную не хотелось, поэтому он даже не пытался открыть дверь наружу, не имея представления, что творится с погодой.

  А с погодой было все в порядке: разыгралась жестокая метель, снег обильно валил с неба, а ветер швырял его по всем направлениям. Маленький домик, где лежал в беспамятстве Алеша, занесло почти по крышу. Чтобы открыть дверь изнутри, пришлось бы поработать снаружи, очищая подход. Но в такую непогоду хороший хозяин собаку на улицу не выгоняет, а плохой - кота. Если была возле забытого погоста какая-то нечисть, то она попряталась от стихии, если случились поблизости лихие люди, то они тоже были загнаны пургой в самое подполье. Таким образом, не стоило ждать помощи ни от хозяев, ни от собак и котов, ни от нечисти, ни от разбойничков. Все попрятались.

  Ветер - вестник гибели, чем чаще он дует, тем ближе эта гибель. Люди пытаются объяснить ураганы изменением атмосферного давления, что приводит к перемещению "воздушных масс", но без приложения сил извне любое движение, если и случается, то само по себе заглохнет. Ветер, а тем более, смерч, не может кормить сам себя. Пищу им дает кто-то другой, а, точнее, что-то другое. Чем меньше остается людей с душой на месте души, тем сильнее и могучее будут вихри враждебные. Потоп когда-то дал шанс Ною и прочим тварям по парам найти спасение, но ветер такой возможности никому не предоставит, ибо чуждое он порождение, этот ветер.

  Алеша лежал в забытьи, тело его, почти прекратив всю жизнедеятельность, избавлялось от напавшей болезни, убивая ее в себе самом, лишая пищи, отнимая силы. Казалось, дух порой покидал свою оболочку, пытаясь защитить разум от столь отчаянной борьбы. Да так, вероятно, и было. Сон и забвение - родственные понятия (uni - сон, unohdus - забвение, в переводе с финского, примечание автора). И то, и другое дает духу возможность оказаться там, где пересекаются неведомые пути неведомых сил. Другое дело, что память человеческая зачастую не в состоянии эти перекрестки постичь, оставляя только выборочные моменты, не несущие никакой смысловой нагрузки. Кем бы мы стали, если бы память нам не изменяла?

  Алеша не мог отделаться от ощущения, что находится глубоко под землей, в огромной норе, скорее, даже, пещере. Ему мнилась чужая тьма в чужом мире, где время теряет свое течение, где камни вокруг делаются податливыми, а некоторые и вовсе оживают. Восемьсот восемьдесят семь живых камней, не бесформенных и диких, а донельзя знакомых по своим силуэтам. Тот Алеша, бестелесный, даже испытал радость, потому что признал их. Это же покрытые каменной плотью скелеты перехороненных им тел в бересте! Только до чего же они огромные! Высота их была приличной, раз в пятнадцать - двадцать выше человеческого роста. Однако яйцевидная форма головы, мощные надбровные валики и килевидная грудь - все это казалось уже знакомым. Незнакомые были только уши, длинные мочки которых доходили почти до плеч. Уши на черепах не сохранились, ни сушеные, ни вяленые, никакие.

  Эти подземные истуканы были не единственные, имелись еще и наземные.

  Алеше сделалось вполне ясно его личное отношение к ним - это враги. Не такие враги, с которыми можно чуть-чуть повоевать, перебить тысячу-другую человек, а потом помириться и жить припеваючи. Тут было другое само отношение к жизни, в котором сосуществовать одновременно им и людям не получится никак, хоть тресни. Хотя это, конечно, ко всем людям не относится. Алеша рассчитывал только на себеподобных.

  Едва он вспомнил о человечестве, как тут же обнаружил в пещерах двух человек. Они были глубоко, если брать по уровням, то ниже пятого, это точно. Рядом высилась огромная печь, то ли для приготовления пищи для миллиона голодных, то ли для выплавки всего золотого запаса всех государств Европы и Азии вместе взятых. Попович сразу же понял, что это Илейко Нурманин и Эйно Пирхонен.

  Вообще, он узнавал очень многое, даже не задаваясь вопросом: откуда? Два измученных человека, лив и меря, сидели, прислонившись к холодной стенке печи и молчали. Им нечего было сказать друг другу, потому что все слова кончились, как кончалась надежда. Они были голодны, их мучила жажда, но больше всего их терзала темнота. Ничего, чтобы можно было запалить факелом, у них не осталось. Снятая и подожженная кресалом одежда лишь дымно тлела, не освещая ничего, а когда получилось ее разжечь, то прогорела так быстро, что удалось только начертать на приведшем их сюда портальном камне (см также мою книгу "Не от Мира сего 3", примечание автора) несколько знаков, чтоб иметь представление, откуда началось их путешествие по этим подземельям. И где, судя по всему, оно закончилось.

  Алеша знал, что единственный выход от этих печей - идти вниз. Раньше, конечно, существовал другой путь, но его преградил каменный истукан, загадочным образом оказавшийся здесь в сотнях шагов от мастерской, где его якобы произвели. Попович не представлял, как эти два человека смогут выбраться из этой залы. Без огня и помощи они обречены.

  Домик содрогнулся, когда с его крыши сорвалась большая глыба наметенного туда снега, Алеша в очередной раз открыл глаза. Голова кружилась, любое движение отзывалось позывом к рвоте. Но он все же пересилил себя и спустился к очагу. Перед тем, как добавить и разжечь дрова, он, превозмогая дурноту, открыл дымное оконце и отметил без всякого удивления, что оно засыпано снегом. Развести огонь в таком случае было равносильно попытке удушить самого себя.

  Алеша, сколько было рук, сгреб в дом снег, прикладывая его ко лбу и пополняя талую воду. Холод над бровями на несколько мгновений принес облегчение, но потом сделалось так зябко, что прямо до судорог. Ему даже пришлось укутаться в меховое одеяло и присесть на лавку, чтобы тело перестало содрогаться от крупной дрожи. Попович непослушными руками вытащил из своей котомки кусочек ржаного хлеба и щепотку соли. Сам есть не стал, а смешал соль с золой из очага, посыпал этим делом хлеб и положил в угол. Не собираясь останавливаться в этой избушке надолго, он не провел так называемый "выкуп места", теперь с запозданием вспомнил. Задабриванием духа - покровителя очага ливвики делали всегда, если, конечно, попы не видели. Владыка земли, maan haldia (на ливвиковском, а по-фински maan haltija, примечание автора) после обряда "здравствования земли" если и не помогал, то не безобразничал.

  "Прости меня, Тонту (tonttu - домовой, в переводе с финского, примечание автора), прими хлеб с солью, чтоб избавить меня от дурного глаза, чтоб не занес я в дом нечисть. Поделись с Лиеккиё (liekki - огонь, в переводе с финского, оказывал влияние на деревья, травы, корни, примечание автора), чтоб не сжег меня изнутри, чтоб дал силу выдержать жар".

  Алеша разжег огонь, а потом подошел к дымному оконцу, чтобы копьем расчистить снег. Но дом ощутимо шевельнулся, и снежная пробка осыпалась сама по себе.

  - Вот и хорошо, - сказал Попович. - Вот и замечательно. Некогда мне со снегом возиться, у меня люди погибают.

  Он неожиданно вспомнил и про Илейку Нурманина и про Эйно Пирхонена. Чудной сон, ну так в этом доме все сны отчего-то столь явны, что не обращать на них внимания нельзя. Алеша выпил кружку медового настоя, ощутив на несколько мгновений облегчение, поэтому поспешил залезть обратно на свое ложе под покрывало. Ждать, когда дрова прогорят, чтоб закрыть дымное оконце, он не стал. Едва укрыв себя одеялом, упал в беспамятство.