Зараза слабо вскрикнула, лив, словно в ответ, тоже еле слышно простонал. Уголья даже без притока свежего воздуха, укрытые со всех сторон лошадиной и человеческой плотью, разгорелись до рубинового цвета. Илейко это не видел, но ощущал, что это именно так. Пахло паленым волосом, но ни человек, ни лошадь не шевелились. Потому что они оба верили, что только в этом может быть спасение.

С сосны, застигнутые на этом месте утренним светом, упали кверху лапами все совы до единой. Хлопнулись в обморок, не выдержав запаха.

Действительно, к ядреному, почему-то, аромату паленой шерсти вполне ощутимо примешивалась серный дух. Илейко не пытался догадаться, он просто знал, что ожегшие беса угольки сейчас уничтожают саму тварь, где бы она ни находилась, прожигая ее насквозь. А уничтожив тварь, уничтожится и причина, по которой Зараза должна умереть.

Наконец, боль притупилась, оставив после себя только чувство саднящей раны, и лив отнял от лошади свою ладонь. Да, все удалось в лучшем виде. Зараза упокоено водила головой из стороны в сторону, будто не веря своему счастью. Угольки слегка подпалили ей шкуру, но ничего страшного более не угадывалось. На его ладони вздулся пузырем ожег. От угольев же не осталось и следа, даже пепла, будто их и не было.

— Ну вот, бесово племя, нельзя на нас нападать, — одними глазами улыбнулся лив. — Мы не для битья в этом мире живем. Да и мир этот не для вас.

Ему требовался отдых, впрочем, как и Заразе. Илейко высыпал прямо в траву немного овса и отправился за водой. Его очень угнетало состояние немощи, которое только усугубилось после удивительного лечения. Понятное дело — силы-то потрачены. Еще не восстановившись после битвы с Соловьиным воинством, пришлось проявлять себя в новом качестве. Он почему-то был уверен, что, случись на месте лошади человек, ему бы удалось и его поставить на ноги. Главное — Вера, ее воспитание. За тридцать три года он в этом преуспел.

Илейко и Зараза отдыхали целый день, к ночи он обустроил ночлег серьезнее, нежели за день до того. Сил для путешествия к загадочному Ловозеру требовалось в нормальном, не ущербном количестве. Поэтому он даже выставил силки, в одни из которых попался несчастный заяц и умудрился не съестся никем за время своего вынужденного плена.

Лошадь быстро оправилась от событий минувшей ночи: для нее не существовали воспоминания о том, что уже прошло и никоим образом не сможет вернуться вновь. Илейко же догадывался, что та ночная пляска не останется без последствий. Он практически ничего не помнил из тех событий, но это ничего не значило. Впереди могло случиться и нечто похуже.

О нем знали все, кого это хоть как-то задевало. Значит, обязательно найдется кто-то, или что-то попытающееся воспрепятствовать спокойному путешествию. Похъела шутить не любит, зато Илейко — очень. Так что есть прекрасный шанс проверить, кто кого?

Еще одна причина, почему так трудно восстанавливался Илейко, называлась временем года. Осенью в лесу устать практически невозможно, каждое дерево, каждый куст, готовясь к зиме, щедро делятся своей энергией: бери, пользуйся, если в состоянии. В начале лета дело обстоит иначе — дай, поделись, дружище, сам при этом можешь помереть. В отличие от Сампсы Колывановича, который устал ровно настолько, насколько это было необходимо с точки зрения безопасности, Илейко тратил свою силу молодецкую без ограничений.

Человеческий организм не шляпа факира, зайцы в ней сами по себе не появляются. Да и любая шляпа, как известно, имеет двойное дно. Поэтому у каждого богатыря есть предел, за который переходить без особой необходимости не следует. Об этом хорошо знали норманнские берсерки, братья по духу и крови. Ну а если миновал по той или иной уважительной причине точку невозврата, то будь готов, приятель, протянуть ноги. Если повезет, то на некоторое время. Если же не повезет — то навсегда.

Илейко повезло, он вернулся. Молчаливая Зараза отметила сей знаменательный факт шумным вздохом. Все встало на свои места, жизнь налаживается, можно идти дальше. С покатого холма, который, судя по всему, был проросшим лесом остатком древней горы, человек и лошадь обозрели далеко впереди себя блестевшие речки и сверкающие озера и лес, призывно махающий верхушками своих деревьев: ком шляхен, мон дикий обезьян (не переводится, набор букв, примечание автора)!

Деревень по пути не стало меньше, но Илейко крайне неохотно заходил в них. То ли он постепенно дичал, то ли привычка к одиночеству давала о себе знать. В лесу было привольнее и спокойней.

Лив иногда подолгу останавливался в одних местах, скорее, даже, не для отдыха, а просто так, по велению души. Зачастую эти стоянки были на берегу рек, или ламбушек. Он использовал свои рыболовные снасти на полную катушку, а уж рыбой этот край не был обделен никогда. Прихватив на скорую руку несколько бревен в плот, Илейко выезжал на вечерние и утренние зорьки. Наживкой были запасенные в последней посещенной деревушке черви, или всякая лесная насекомая мелочь: короеды, моли и мухи. Рыбалка служила отдохновением. Начало лета — это та самая пора, когда можно наслаждаться и восхищаться красотой природы. Но гораздо приятнее это делать с удочкой в руках.

Соорудив короткое копьецо, он с лучиной в руках выходил на ночной промысел. Застывшие в зарослях камыша щуки казались огромными топляками, в которых невозможно промахнуться. Но удавалось попасть не всегда. Да и извлеченную на плот рыбину нельзя было заподозрить в гигантских размерах: вода искажала своих обитателей, наделяя их более могучими формами, нежели на самом деле. Хотелось поймать щуку, соразмерную с почетным трофеем самого Вяйнемейнена, чтоб из челюсти можно было создать кантеле. Но не получалось, не шла она ни на крючок, ни на зуб остроги, ни в сплетенную из ивовых прутьев катиску (katiska, ловушка для рыбы в переводе, примечание автора).

Вообще-то, говорят, щуки живут долго, по сто и больше лет. Илейко сам видел, как однажды на их родной Седоксе подобная, если ориентироваться по размерам, рыба ловила и пожирала плавающих уток. Мечта любого рыбака изловить такого монстра. Но вместе с возрастом и габаритами такие рыбины приобретают поистине не щучью мудрость и хитрость. К поимке их надо готовиться, заниматься этим делом вплотную. Илейко же просто радовался жизни.

Не пренебрегал он и охотой. В силки регулярно попадали зайцы, их, конечно, сразу же пытались поесть какие-нибудь совы или мелкие хорьки, но они зачастую не успевали нанести сколь ощутимый ущерб. Илейко наловчился специально изготовленной и отбалансированной дубиной сшибать заполошно взлетающих из-под ног куропаток и рябчиков. Тетерева и глухари всегда держали себя на дистанции, к ним надо было подкрадываться с луком. Но Илейко был не привередлив, поэтому даже не помышлял ползать по муравьиным тропам, обдирая коленки, а потом пулять в больших, но летящих какими-то неровными рывками птиц.

Где-то в глубине души он осознавал, что за прошедшее время уже мог бы пройти расстояние в два раза большее, если бы не отвлекался, но гнать себя и Заразу вперед, не замечая ничего по пути — было неправильно. Не любоваться северной природой, тем более, летом, могли только ограниченные и злобные люди. Они иногда попадались в пути.

Зачастую это были слэйвины, сбивающиеся в ватаги из трех-четырех человек. Они плохо говорили по-ливонски и никогда не здоровались. Их взгляд был сугубо деловым, оценивающим и даже наглым. Они могли напасть, но Илейко такой возможности им не предоставлял. Шел в лоб, не сворачивая с тропы, замешкавшихся, или хамских просто отшвыривал в сторону. Так было больше шансов, что не нападут сзади: убоятся, что в случае неудачного нападения огромный лив их потом порвет на части. Позднее он узнал, что слэйвины двигались на север, чтобы поступить в стражники. Почему-то эти люди без роду и племени были востребованы именно в таком качестве. Может быть, потому что ливы в бездельники и насильники не шли. Или их туда не брали.