Военные… если честно, я не успел уловить в себе той перемены, которая заставила меня воспринимать простых солдат как своих врагов. Раньше, насколько я помнил, мое отношение было совсем иным, и к ним, и к рядовым полицейским. Я воспринимал их простыми подневольными людьми, заложниками своего долга, которые не имеют возможности поступить как-то иначе. Их жизнь проста и понятна — есть командиры и их приказы, а есть они, простые вояки, которые эти приказы обязаны исполнять. Только и всего. Но теперь… теперь для меня стерлись все эти границы и условности, окрашивая мир в черно-белые тона. Все чаще я воспринимал жизнь как шахматную партию, где на одной стороне доски стоял я, в окружении своих покорных пешек, а все остальные противостояли мне.

А если так, то какой смысл жалеть врага? Зачем щадить того, кто с огромной охотой проедется по мне и моим легионерам гусеницами БМП или разорвет очередью из тяжелого пулемета? Того, кто ради этой цели вообще прибыл в Москву. Выходило, что незачем. Не по моей вине началась эта война, и не я сделал в ней первый выстрел. Но меня поставили перед выбором, либо я, либо они, и свой выбор я уже сделал.

Это старый генерал МВД посчитал себя достаточно большой фигурой, чтобы распорядиться моей судьбой, и наверняка сделал это с одобрения своих покровителей и начальников. Но теперь за его ошибки расплачиваться будут другие. Расплачиваться больно, расплачиваться кроваво, и в какой-то степени даже несправедливо. Но таков наш мир, и всегда таким был, не изменившись за тысячелетия существования человечества.

Так что я очень надеюсь, что каждая новая смерть в этом конфликте ложится тяжким грузом на совесть Сухова, и тянет его все глубже в утробу огненного ада, где ему предстоит тлеть до скончания времен. Этот старый мудак заслужил свое сполна…

Эх, черт. Кажется, я слишком мало времени стал проводить с живыми людьми, и теперь становлюсь излишне многословным. Ни за что бы не подумал, что когда-нибудь стану испытывать тоску по общению. Из мертвецов, как вы понимаете, собеседники весьма паршивые — это все равно что болтать с перчаточной куклой, надетой на собственную руку. Ты всегда будешь знать, что она тебе ответит.

Ладно, бог с этим, пора бы заняться и делами насущными…

Отбросив от себя посторонние мысли, я принялся планировать маршрут, который собирался проложить до могилки полковника Демина. Не смотря на то, что военные за прошедшую ночь сильно присмирели и особо не мешали работать, сосредоточившись на том, чтобы как можно быстрее окопаться в городе, свой путь я строил с осторожностью сапера на минном поле. Жизнь уже не один раз показала мне, что я далеко не самый умный и всего предусмотреть попросту не способен, поэтому я пытался себя обезопасить от максимального количества неурядиц.

Прямо сейчас вооруженные мертвецы лезли на крыши и чердаки, таились в автомобилях и подвалах, укрывались на десятках квартир с одной единственной целью: обеспечить мне безопасный проезд и возвращение. Пожалуй, с таким тщанием и рвением даже президента не перевозят, но оно и понятно. Против президента не спускают сотни тысяч солдат, так что мне нельзя на него равняться.

Когда я, наконец, выдвинулся в дорогу, время уже близилось к вечеру. Но, не смотря на окончание рабочего дня, на улицах было поразительно немноголюдно. Горожане словно чувствовали ту незримую темную силу, что нависла над столицей непроницаемым колпаком. Мою силу, что объединила многие десятки тысяч мертвецов в единый суперорганизм, с которым теперь не в силах справиться ни полиция, ни армия даже при условии многократного численного и технологического перевеса. Сила, которая была способна играючи менять очертания стран на политической карте мира, стоило мне только этого захотеть.

Я рассматривал проносящиеся за окном бутики и магазины, многие из которых были закрыты толстыми рольставнями. Смотрел на настороженно озирающихся людей, которые подозрительным взглядом провожали каждого встречного прохожего. Видел на лицах пешеходов и водителей неизгладимую печать тревоги и страха, которые с каждым прожитым днем только крепли в их душах. Даже пасмурное небо над столицей не могло посоперничать в своей хмурости с безрадостными лицами взволнованных горожан. Редкие патрульные затравленно озирались, словно уже ощущали себя под прицелом и боялись внезапной атаки. В воздухе прочно поселилось предчувствие беды, и люди ощущали его всей своей кожей.

Очень странно было осознавать, что причиной всего этого был я. Странно и вместе с тем удивительно безразлично, словно жизни всех этих людей ничего для меня не значили. Я очень сильно изменился, но ни капли не жалел об этом. Просто потому что избавившись от угнетающих нападок совести, я почувствовал себя гораздо свободнее, нежели раньше, когда добровольно загонял себя в рамки морали.

Моим врагам чуждо сострадание и милосердие, их волновала только собственные безопасность и благополучие. А это значило, что чем меньше этих недостойных чувств во мне, тем более велики мои шансы на победу. Во мне не должно оставаться места сочувствию и жалости, я должен окончательно вытравить их из обрывков своей души, иначе эти ослабляющие факторы в очередной раз заведут меня в ловушку, как это случилось, например, в «Бенедикте».

Несколько отстраненно размышляя над вопросами нравственности и провожая глазами улицы замершего в предчувствии бедствия города, я и не заметил, как доехал до кладбищенской ограды, за которой меня смиренно дожидалась могила одного очень недобросовестного полковника ФСБ.

Хлопнула дверь автомобиля, и прохлада февральского воздуха неприятно укусила за лицо и уши, так что я поежился и поднял у пальто воротник, прячась от холода. Отвык я как-то в последнее время ходить пешком, но тут уж ничего не поделать, по кладбищу особо не прокатишься, как бы мне того не хотелось. Ну, по крайней мере, не привлекая лишнего внимания.

Уже на подходе к калитке я почувствовал мириады мертвых взглядов, устремленных на меня, но в этот раз я был готов к их приветствию. Шквал безумной паники, обрушенный на меня здешними обитателями, больше не был для меня сюрпризом, и я выдержал его, даже не сбившись с шага.

Я шел будто бы по границе двух миров. С одной стороны — несмолкающий вой покойников, напуганных моим присутствием, а с другой — тихая и безмятежная кладбищенская аллея. Это было настолько неописуемое ощущение, что я даже стал неспешно погружаться в себя, забывая, что в некотором отдалении двигались мои марионетки, готовые в любой момент броситься в атаку на любого врага.

Прогулка на свежем воздухе весьма бодрила и настраивала меня на философский лад. Хотелось размышлять о жизни, о смерти, о судьбе, о природе своего дара… но еще больше хотелось с кем-нибудь перекинуться хоть парой словечек. Простого человеческого общения, которого я был лишен долгие месяцы. Даже форсированный допрос Шулегиной сейчас мне виделся чем-то теплым и задушевным, будто беседа со старым близким другом. Просто потому, что она была живая…

И словно в ответ на мои мысли, впереди, метрах в ста, на пустынную аллею вырулила какая-то парочка. Приблизившись, я сумел их рассмотреть повнимательней. Молодой парень, вряд ли старше двадцати пяти, одетый в спортивный пуховик, а с ним еще более молодая девчушка, лет, наверное, семнадцати в не по погоде короткой кожаной курточке. Их лица не были похожи друг на друга, но в то же время носили столько схожих черт, что у меня не возникло ни единого сомнения — между ними есть родственная связь. Схожий овал лиц, разрез глаз, форма носа и губ… да, ошибки быть не может, скорее всего, это брат и сестра.

Я бы прошел мимо них, внешне не поведя в их сторону даже бровью, однако когда мы поравнялись, эмоции девушки расцвели целым фонтаном удивления вперемешку с любопытством и… узнаванием? Я резко повернул голову и с легкой грустью отметил, что смотрит она именно на меня.

— Прошу прощения, — вежливо обратился я к парочке, пока они не прошли мимо, — почему вы так на меня посмотрели?