Пытаясь поднять руку и пощупать ушибленное, если не сказать напрочь отбитое место, вдруг осознал, что руки мои скованы за спиной. Рефлекторно дёрнувшись, я осознал, что все это время провел сидя, повиснув всем корпусом на бедных запястьях, которые уже начало нестерпимо саднить.

С трудом приоткрыв глаза, я не сумел сдержать болезненного стона. В помещении, где я очутился, не было светло, напротив, тут царил подвальный мрак, разгоняемый тусклым светом то ли тусклой лампочки, то ли небольшого светильника. Но даже такой слабый свет стеганул по глазам кнутом.

Подергав руки в разные стороны в безнадежной попытке высвободиться, я понял, что на запястья мои надели наручники, цепь которых пропустили вокруг чего-то настолько тяжелого, что оно даже не вздрогнуло от моих потуг.

Окинув взглядом обстановку явно заброшенного помещения — глухие бетонные стены, низкий необработанный потолок со следами потёков и плесени, битое стекло вперемешку с окурками на полу, — я понял, что оказался в какой-то глухой заброшке, где меня, случись что-то непоправимое, вряд ли даже кто найдет…

— Эй, народ! Фраер очухался!

Голос резанул отзвуками подвального эха по больным ушам, вызвав новый приступ мигрени, от которой на пару секунд даже помутилось зрение. Где-то поблизости, словно доносящаяся из-за толстой стены, послышалась гулкая дробь чужих шагов. Я не понимал, топают они где-то вдалеке или совсем рядом, потому что отбитое ухо совсем плохо слышало. Единственное, что мне удалось понять точно, так это то, что шел явно не один человек. И точно, буквально через несколько секунд в границах тусклого света показались три фигуры: две большие и одна поменьше. Мне было трудно в окружающей полутьме сфокусировать плывущий взгляд, но я все равно узнал большинство присутствующих здесь.

А собрался тут интересный квартет из неизвестного мне невзрачного мужика, что приходил ко мне в квартиру с наглым заявлением о якобы возникшем долге, его подельника, что заговаривал мне зубы на паркинге. Еще тут же стоял гороподобный Борис Дерзюк, злорадно сверкающий глазами из-под опущенных бровей, и последний, неизвестный мне, какой-то солидный мужчина в дорогом удлиненном френче. При таком освещении было трудно понять, но мне почему-то он показался кашемировым. Френч, конечно же, не его обладатель.

И прикидывая приблизительную стоимость прикида этого дядечки, мне почему-то стало казаться, что остальной пролетарской троицей заправлял именно он. И похоже, что я здесь именно потому, что он захотел меня тут увидеть.

— Что ж, ну вот и свиделись. — Голос у солидного мужчины был глубокий и приятный, такому бы, наверное, обрадовались на любом радио. — Знаешь, кто я?

— Понятия не имею… — Шамкать пересохшими губами, покрытыми кровяной коркой, было непросто, но молчать было страшно. Где-то внутри еще теплилась робкая и абсолютно иррациональная надежда на благополучный исход этой всей истории.

— Так давай познакомимся! — Мужчина подошел и чуть нагнулся, так что наши лица оказались на одном уровне. — Я, дружочек ты мой ублюдочный, Штырь! Тот, кого ты опустил за компанию с этим долбоящером! — он ткнул пальцем себе за спину, явно имея в виду Бориса. — Опозорил на всю Москву, гондон! И знаешь, что с тобой за это будет?!

Когда из уст Штыря зазвучали истеричные нотки, его голос резко растерял всю глубину и обаяние, став похожим на собачий лай. Параллельно в моей голове, как из тумана, выплыли слова Саныча: «…свела меня тогда судьба с неким человеком, приближенным к одному из главарей крупной группировки, некому Игнату Штырёву, прозванному в более узких кругах Штырём… ты помял четырех ребят Штырёва…»

Так вот ты какой, авторитет московский… надо же, встретил бы на улице, ни за что б не подумал. С виду вполне приличный человек, разве только глаза у него какие-то волчьи…

Честно, после этих слов и излившейся вместе с ними на меня эмоциональной грязи я перетрусил не на шутку. Было невероятно страшно осознавать, что со мной эти люди сейчас могут сделать в этом заброшенном подвале абсолютно все, что придет в их воспалённые разумы. Страшно стало осознавать, что я уже никогда не увижу белого света и не вдохну полной грудью прохладного осеннего воздуха, не полюбуюсь закатом на Москве-реке. От невыносимой тоски защемило в груди, и перед глазами помимо моей воли возник образ улыбающейся мамы. Мама… как же давно ты ушла… прости, что редко вспоминал о тебе.

Больше всего мне хотелось опустить голову вниз и отвести взгляд, изобразив запуганного и затравленного пленника, кем я, собственно, и являлся. Может, даже немного помолить о пощаде, поунижаться, посулить любые деньги за свое освобождение, предложить… да что угодно предложить, лишь бы не быть замученным в этих глухих застенках!

Но я прекрасно понимал, что это нисколько мне не поможет, а только лишь раззадорит подонков, ведь для них нет ничего слаще чужих страданий и страха. Прямо как и для меня.

Слабый огонёк надежды потух, не успев даже как следует разгореться, залитый эманациями изуверского наслаждения, которое сейчас источал Штырь, сверля меня многообещающим взглядом. И чем дольше я ощущал его эмоции, тем больше пугался. Боже, да он ведь просто конченый садист и больной придурок! Куда я попал…

И будто этого осознания мне было мало, меня поспешила «подбодрить» внезапно пробудившаяся логика, шепнувшая мне, что нападение с похищением — это не то событие, после которого человека отпускают на все четыре стороны с добрым напутствием. Судя по всему, и сам Штырь здесь объявился по одной простой причине — он просто хотел лично поиздеваться надо мной, прежде чем мой бездыханный труп забросают мусором в каком-нибудь подземном отнорке.

Мой болезненно пульсирующий мозг с некоторым трудом воспринимал посылы моего дара, который улавливал то садистское предвкушение, что исходило от большинства присутствующих, яснее любых логических доводов говорил мне о том, что в глазах этих людей я уже не жилец и что умирать я буду долго и мучительно.

— Что ты притих, голубчик? Страшно стало? — Штырёв омерзительно улыбался, отсвечивая каким-то полусумасшедшим огоньком в глазах. — Правильно, что боишься меня! Но, может, прежде чем я начну с тобой веселиться, ты мне коротко поведаешь, где ты научился так ловко руками махать и стрелять? Нет, правда! Нам с пацанами очень любопытно! Мы, стыдно признаться, даже надумать успели невесть что о тебе! А ты оказался каким-то колдуном из телевизора. Вот как так, а?

Эх… хотелось, конечно, потянуть немного времени, да только что я мог ответить на это? Не рассказывать же про свой дар, способность поглощать чужую боль, разгоняя ей свой организм, про тренировки тела и восприятия на запредельных для человека скоростях? Хотя если уж это будут мои последние слова, то можно и не хранить больше эту тайну?

— Ну что ты замолк, выродок? — Штырь схватил меня за волосы и тряхнул так, что клацнули зубы, а сразу же следом за этим щеку обожгло хлестким ударом тыльной стороной ладони. — Где теперь твоя смелость?! Ссышь даже словечко вымолвить, а?!

Я посмотрел в глаза этого скота в человеческом обличье, и меня снова окатило потоком жуткого отвращения от его эмоций. Совершенно гнилой человек, который упивался своим превосходством и минуткой абсолютной власти над скованным пленником. Впервые в жизни я познал неистовое желание не просто убить, а жестоко изничтожить, превратив в месиво из плоти и костей, человека, который стоял передо мной. Уж кто-кто, а конкретно эта тварь заслуживала подобной участи. Я не просто чувствовал это, я видел эту скверну и погань в нем, что отравляли вокруг него даже воздух, которым он дышал. Следом за этим жгучим желанием пришел гнев на самого себя, за собственное бессилие и за проявленную беспечность. Поехал прокатиться по Москве, блин…

Этот порыв безнадежной ярости вытеснил страх за собственную жизнь. Теперь мне хотелось ругаться и сквернословить, не позволяя себе хоть в чем-то унизиться перед этой компанией ублюдков.

— Мне казалось, что это ты на меня натравил своих крысенышей, а сам осмелился высунуться только тогда, когда я оказался закован. Тебе ведь даже не хватит духу снять с меня наручники. Так и кто же из нас двоих ссыт, Штырь?