У самого Садка, казалось, не было на теле ни единого живого места, но само оно все еще было живо и, худо-хорошо, все же как-то откликалось. Пока не научились слэйвины бить только в голову особо угодных им, чтоб лишить способности мыслить. Ничего, дурное дело не хитрое, у них еще будут шансы этому обучиться.

  Садко осторожно сел, опершись спиной о стенку повозки. Кроме Буслая здесь же лежал Потаня Хроменький, тоже мертвый. Михайло Потык также не проявлял никаких признаков жизни - он лежал поверх истерзанного, похожего на груду тряпья, Мишки Торопанишки.

  - Так что - нет тут никого живого? - прошептал Садко, силясь как-то освободить связанные за спиной руки.

  - Нет, - донесся до него чей-то шелест губ и, только погадав недолго, былой кантелист определил, что произнес это слово Михайло. Он был тоже связан, впрочем, как и все остальные, даже мертвые.

  - Кто же знал, что все так выйдет! - сокрушенно вздохнул Садко.

  - Все, - ответил Потык. Он не пошевелился нисколько, даже глаза не открыл - очевидно, двигаться он не мог вовсе.

  Да, действительно, все прекрасно знали, что попытка договориться с бывшими рабами всегда обречена на провал. Не умеют они, пусть даже и мнят себя знатью и элитой, держать слово. У них есть благородство, но абсолютно нет чести. Это уже в крови, и это видно по глазам. Но, наверно, ливонцам нельзя было по-другому. Невозможно пытаться уподобиться врагам своим, иначе, в чем твое отличие от них?

  Хийси слабо зашевелился и еле слышно заскулил, как пораненный щенок.

  - Потерпи, Мишка, - сказал Садко. - Скоро все кончится.

  Но Торопанишка уже снова впал в забытье.

  - Я иду за своим народом, - прошелестел гуанча. - Другой дорогой.

  Чтобы его слышать, Садко встал на колени и склонился своим ухом к самому рту Потыка. У него снова потекла кровь из какого-то рассечения на голове, и ее капли медленно падали на лицо Михайлы. Ни тот, ни другой на это не обратили никакого внимания.

  - Мне не место в этом мире, - практически не разжимая губ, сказал Потык. - Прости меня, Господи. Простите меня, люди.

  Садко сразу же понял, что гуанча умер. Теперь на его мертвенно бледное лицо капали не только кровь, но и слезы.

  - Мы все не от Мира сего, - проговорил ливонец и откинулся обратно на стенку повозки.

  В другой зарешеченной тележке Алеша Попович перекатился с живота на спину и несколько мгновений лежал, уставившись в низкий потолок над собой. Через доски кое-где пробивались лучики света. Слышно было, как весело щебечут птички, да фыркают кони в упряжке.

  - Есть кто еще? - спросил он тихо, словно, по каким-то причинам боясь нарушить тишину.

  - Есть, - отозвался слабый голос Дюка.

  - Пока и я с вами, - проговорил Путята. - Но, сдается мне, ненадолго.

  - А чего так? - спросил Чурила. - Мы теперь все повязаны намертво. Куда ты - туда и мы.

  Они помолчали некоторое время, прислушиваясь к скрипу колес и чавканью грязи на не совсем просохшей дороге.

  - Скопин помер, - наконец, проронил пару слов Чурила.

  Ему никто не отозвался. Кто-то из сопровождающих повозку слэйвинов задорно рассмеялся, другой человек смех подхватил.

  - Радуются, сволочи, - просипел Путята и добавил. - Братцы, Скопин меня собой защитил. Положите меня возле него, если можете.

  Дюк шевелиться не мог, но Алеша и Чурила поднялись на колени. Попович бросил в угол веревку, которой у него были связаны руки - выпутался, пока лежал. Он молча кивнул Чуриле и тот подставил свой узел. Вместе они потом развязали Путяту и с трудом переложили его к скорченному в углу - как его забросили - Скопину.

  - Спасибо тебе, брат, - новгородский комендант положил руку на плечо мертвого управляющего. - Мне о такой смерти только мечтать.

  Он замолчал и больше не произнес ни слова, в этом Мире говорить ему было не о чем. Алеша и Чурила сели возле Стефана.

  - Если сразу не убили, может, побарахтаемся? - спросил никогда неунывающий Чурила.

  - Он помучать решил, - возразил Алеша, и все поняли о ком речь.

  Действительно, заурядное убийство не дает никакого морального удовлетворения. Александр так долго к этому шел, что теперь ему нужны все атрибуты своего превосходства: суд - для унижения, ожидание участи - для подавления воли, казнь - для уничтожения. Так что рассчитывать на какое-то снисхождение не стоит.

  В третьей повозке никто не разговаривал. Добрыша с переломанной ногой силился терпеть боль. Дунай бился о доски своей белой головой и не пытался поменять положения тела - его очень здорово помяли в самой последней драке, переломав лицевые кости и отбив внутренности. Он оставался в сознании, но оно каким-то образом сейчас было вне тела - плыло вдоль дороги и перекликалось с птицами. Пришедший в себя в пути Лука пытался головой поправить содранную вместе с волосами кожу у своего брата, хотя тому, похоже, было уже все равно.

  Пленников в дороге не кормили и не поили, сами же слэйвинские стражники, не смущаясь никого, прикладывались к флягам с бражкой. Встречным, случись те с расспросами, отвечали, что везут пленных псов-рыцарей, так что это вызывало только одобрение.

  У Воровьего камня уже собрались целых три судьи - строго хмурящихся жирных слэйвина, несколько попов и их свита. Делать им было, собственно говоря, в ожидании нечего, поэтому судьи приказали установить крест, на котором можно было распять виновного, и подготовить еще костер, на котором другого виновного можно было сжечь. Сами трудиться они не могли - достоинство не позволяло, попы - тоже, так как по сану не положено, поэтому работала свита, переругиваясь и кляня весь свет.

  Новый день, солнце в зените, на лед Чудского озера смотреть нельзя - так блестит, князь Александр, отобедав с судейством и духовенством, распорядился начать процесс.

  Из повозок стали вытаскивать ливонцев.

  - Так они наполовину передохли! - разочарованно заметил главный судья, вполне искренне считающий себя гласом божьим - никак не человеком. Поэтому и судить у него получалось лучше всего: как князь скажет.

  - Ну, так что же, бывает, - пожал плечами Александр. - Все люди смертны.

  - Так надо ведь после суда, чтобы они помирали-то, - заметил второй судья, поглупее.

  Князь Невский оглядел приготовленные места казни и, пробормотав про себя "Не пропадать же добру", начал отдавать распоряжения. Не прошло и полгода, как все было готово. Живые пленники сидели в грязи перед судьями, мертвые - лежали на льду, перетащенные туда по заботливо установленным мосткам через широкую прибрежную полынью, полумертвые - тоже лежали, но возле самой кромки воды.

  Александр пересчитал ливонцев справа-налево, потом слева-направо - что-то не сходится. Двух человек не хватало.

  - В повозках больше никого нет? - осведомился он у старшего руса.

  Сбегали, перевернули все вверх дном - пусто. Кто был - все здесь.

  - Их должно быть шестнадцать, - побагровел князь, даже кровь выступила на ране на щеке. - Где еще двое?

  Слэйвины опять забегали, засуетились, совсем не обращая внимание на то, что у Дюка, Чурилы и Алеши оказались развязаны руки. Они сто раз пересчитывали пленников, сбивались, норовили лягаться, но количество ливонцев никак не менялось.

  - Кого нет? - злобно пролаял Александр.

  Не было Илейки Нурманина и Перми Васильевича.

  Как же так? Ведь он сам видел роковой выпад ножом этого бывшего руса! Не мог Илейко живым уйти.

  - Ты же убил его! - подскочил он к Поповичу. - Где он? Где? Я тебя спрашиваю!

  - А ты - Иуда, Алеша, - внезапно сказал Садко, но ему сразу же возразил Дюк.

  - Тогда Илейко наш - Иисус, - сказал он. - Это не предательство, это - воля Господа.

  - Не предательство это, - согласился Добрыша.

  - Не предательство, - проговорили все остальные ливонцы.

  Алеша все время после их отчаянного сражения был в каком-то странном состоянии: он не мог думать о том, что совершил с Илейко. Мысль постоянно крутилась возле этого рокового события, но думать об этом не получалось, словно защита какая-то стояла. Теперь эта защита пала. Алеша задрожал плечами, заколотился от рыданий, потом все-таки справился с собой: