- Ну, так теперь сделаем, как надо.

  Алеша и Синица стали и организаторами, и распорядителями всего обряда. Былая лемпи устроила в доме, оскверненном чужими и злобными людьми, порядок, убрав в самый краткий срок все следы пребывания непрошенных гостей. Алеша придумал возле кладбища место, куда свезли всех мертвецов. На улице было морозно, так что их останками решили заняться позднее, если никто из сродственников за ними не объявятся. Укрыли тела наспех сколоченным из досок погибшего сарая гигантским ящиком, чтобы ни звери, ни птицы их не повредили. Со стороны ящик смотрелся, как помост для танцев, если только не знать, конечно, что сокрыто под его настилом.

  Когда начало смеркаться, то на помосте принялись танцевать вороны. Они важно и одновременно расхаживали взад-вперед, соблюдали паузы и косили глазами в сторону деревенских котов, находящихся в состоянии ужаса на расстоянии сотни шагов (кошачьих). И не уходили кошки, и не приближались, только шипели, как змеи и сыпали из глаз искрами. Уж что они видели такого - никто никогда не узнает, потому что не делятся эти животные, гуляющие, как водится, сами по себе, информацией ни с кем. А, может, это и к лучшему?

  Сампсу обмыли в бане при открытых дверях, так что баннушко был поставлен перед выбором: либо выйти, либо не мешать. Этим делом занялись три женщины из соседствующих домов. Считалось, сопричастность к этому обряду полезна для самих мойщиц, но очередь на участие в этой печальной процедуре все равно никогда не наблюдалось.

  Воду после этого не вылили, а собрали в осиновую кадушку. Сразу же один из мальчишек убежал с ней к ближайшему ручью, чтобы вылить в него тонкой струйкой. Тогда вся чернь, бывшая на покойном, растворится без следа и ни к кому другому не пристанет. Иногда такие кадушки перехватывали бабки, слывущие колдовщицами. Они имели на такую воду какие-то свои виды, поэтому могли и заплатить за нее. Но денег, конечно, никто не брал. Страшное дело.

  Во многих местах в Ливонии считалось, что вода после обмывания покойного обладает магическими свойствами: например, для избавления полезных домашних животных от бесполезных насекомых паразитов и для оберегания коров от медведей. Медведи и насекомые паразиты очень требовательны к выборам своих жертв - только умытые чистой колодезной водой телки, овцы, либо свиньи были им по зубам. Учуют же подвох - например, что они умыты мертвой водой - сразу нос воротят. А собаки и кошки - так вовсе не полезные домашние животные, иногда, даже, вредные. Это, наверно, оттого что они были несъедобными.

  Мойщицы в бане одели Сампсу в одежду, сшитую тут же. Вообще-то, конечно, положено было готовить "наряд" для умершего еще при жизни, точнее - перед тем, как тот отдаст концы, но суоми никого о своих планах покинуть этот мир не предупредил.

  Шили, как завелось исстари, одинарной ниткой без узелков, потому что так умерший мог быстрее сбросить старую одежду и получить новую в "новом" мире. Обувь надели сделанную прямо по ноге покойного из кожи. Считалось, что сапоги, в которых не ступала нога человека - самые для него удобные. Если же не представлялась такая возможность, то надевали башмаки, из которых предварительно вытаскивали железные гвозди и отрезали каблуки. Цель для этого была вполне меркантильная: чтобы посещая свой дом, когда ему это приспичит, покойный передвигался неслышно. Спят себе люди, а над ними покойник ходит, всяческие позы нечеловеческие принимает. Однако те не слышат никаких подозрительных шагов, высыпаются и с утра, как ни в чем не бывало, идут на работу.

  Домовину сделали тут же, на крыльце дома, из досок, припасенных в каждом жилище на "вышке" именно для этой цели. Раньше для этой цели распускали толстое сосновое бревно, но на это тратилось уйма времени, поэтому ограничились просто досками, прослеживая только, чтобы сделаны они были из "дерева мертвых" - сосны (kuusi - сосна и шесть, kuolo - смерть, kuu - луна, в смысле - месяц, все слова из одной оперы в переводе с финского, примечание автора).

  В гробу смастерили маленькое окошечко "хотя бы петушиный глазок", - чтобы умерший "видал", как живется его сородичам (в правой стенке, около глаз). Так что Сампса мог лежать спокойно - все новости мимо него не пройдут.

  Алеша самолично сделал намогильный деревянный крест, сверху его накрыл двумя скатами "домика". Сампса при жизни был большим и могучим, и крест Попович поэтому изготовил такой же. Видя такое дело, мужики, посовещавшись, предложили Синице и Алеше похоронить богатыря не на кладбище, среди прочих могил, а на той самой горушке посреди деревни, куда суоми так любил приходить время от времени. Снег на ней никогда не задерживался, и видно все было окрест - лучше не придумаешь.

  Никто возражать не стал.

  Все вещи, с которыми соприкасался покойник в последние дни жизни, сожгли. Было их не так уж и много: одежка старая, да крюка, на которую суоми опирался во время наступившей немочи. К ним, как считалось, могла пристать "калма" - смерть, могила, неизлечимая болезнь. Нельзя ей давать ни малейшего повода вмешиваться в живой мир.

  Уже под самые сумерки с подготовкой к похоронам было покончено. Если бы не деревенский народ, то Алеше и Синице ни за что бы не управиться. Каждый из односельчан вносил свою лепту, словно испрашивая прощение перед погибшим земляком. Да так оно и было на самом деле. Не успели перед живым повиниться - делали это при мертвом.

  Трое дней гроб с телом суоми простоял в горнице головой в большой угол - ближе к сюндюжет (предкам, примечание автора). Считалось, что они всегда приходят встретить и успокоить своего родича, собираясь для этого в suuri cuppu (большой угол в переводе с ливвиковского, примечание автора).

  Попы, конечно, этим позднее не преминули воспользоваться, внедрив в этот угол свои иконы. Ливонцы к этому отнеслись без всяких особых возражений - глаз радует хорошая иконопись, душа светлеет, но в молитвах все же обращались не к ним, а к сюндюжет. Так было привычнее, и так считалось правильнее.

  Все эти три дня Сампсу не оставляли в одиночестве: иначе зло могло вселиться в его тело. Вообще, считалось, что каждый человек на своем веку должен провести не менее трех ночей возле трех покойников, чтобы в загробном мире он мог попасть в "царствие небесное". Именно после этого живого начинали признавать мертвые, и в свое время легко и непринужденно брали того в свою банду, как проверенного и заслуживающего доверия.

  В доме забрали холстиной все зеркала и открыли вьюшку в печи, чтобы душа могла беспрепятственно покидать былое жилище, когда у нее случится такая нужда. Воцарилась тишина. Не гремели, не разговаривали, даже не плакали, считалось, что слезы в другом мире превратятся в искры и будут жечь человека.

  Молчание, конечно, золото, но его у народа не бывает много. Так что разговоры заводились сначала в сенцах, а потом уже и в горнице. Сампса при жизни не был ханжой, поэтому не должен был возражать и после смерти паре-тройке оброненных фраз, даже веселой байке, если та способна была при жизни развеселить его.

  Народа приходило много. Местные, так вообще, устроили нечто сродни с почетным караулом. Пытались вымолить себе прощение за то, что не пришли на помощь. Невзирая на день и ночь, потекли люди с Пижей, Габанова, Самбатуксы, просто Туксы, Тулоксы, Алавойне, Инемы, даже евреи с Кууярви пришли, не говоря уже об Олонце. В Новгород, конечно, весть улетела, но чисто физически никто оттуда не успел добраться до Сари-мяги ко дню похорон.

  Пришел со Свирского озера старец Александр. Он долго сидел в изголовье гроба, не произнеся ни единого звука, погруженный в свои раздумья. Взоры всех, случившихся в то время в доме, были обращены на него. Многие, да почти все, ни разу не видели свирского чудотворца, только слышали рассказы про него, один другого волшебней.

  Александр, как требовал того обычай, вышел из горницы, не забыв перед выходом поздороваться со всеми людьми. Позволительно обращаться к живым только после того, как отдашь дань скорбного молчания усопшему. Синица засуетилась: будет ли он есть в помин души скатанные под это дело пироги и пить обжигающе горячий настой малины, приправленный целым букетом трав?