Тот же самый "пакгауз" - уродливый длинный сарай без окон - возле Рождественского погоста выглядел настолько чужеродно, что блекли в окрестности все храмы и даже сама крепость. Хозяева, слэйвины, трясли какими-то грамотами, исходя из которых все аллес кляйн, а вовсе не капут. Смешные суды подтверждали их праведность.

  Да, в общем-то, дело, наверно, было даже не в самом сарае - пообвыкли бы глаза к его убогости - а то, что к нему прилагалось: торгаши в непотребном для этого месте и вызывающем количестве. Если бы не их денежная состоятельность, то можно было принять за смердов. В заблуждение вводила их внешняя обособленность в Олонце: все они были чернью. Черные глаза и так-то вызывали некоторое опасение своим тяжелым взглядом, а вкупе с черными волосами и смуглой кожей внешность торгашей была пугающая.

  Что интересно, в новую церковь они ходили всем кагалом наравне с прочими прихожанами, хоть и выглядели в этих краях очень и даже вызывающе инородно. Попы вообще выказывали им особый почет и уважение. Пес-то с ними, да в последнее время у священников укоренилась традиция держать наособицу всех рыжих, отрядив их к косым и ущербным. Рыжих в Ливонии хватало, и пока лишь незначительная их часть ударилась в новую церковную обрядность, поэтому это не приводило к недовольствам и волнениям.

  Как Сампса и предполагал, торгаши, или, как они себя именовали на чиганский манер "барыги", вероятно, причисляя себя к баронам и прочим барам, свой пакгауз разбирать не торопились. Главный из них важно выхватил из кошеля несколько грамот, среди которых были и верительные. В частности, от князя Владимира. А также, почему-то от "епископа" Акима, увлеченно сочиняющего в Питьбе свою летопись, черпая вдохновение в сы-ма-гоне своего духовного товарища - вечно мрачного и желчного горшечника.

  Народ был пришлый, поэтому не знал, чем чревато внимание, проявленное к ним со стороны Сампсы Колыбановича. Каждый, даже тот, что с поврежденной конечностью, считал себя искуснее, умнее и правильнее суоми. Поэтому они взяли его в кольцо, намереваясь произвести правильное впечатление.

  - Ну, и что теперь? - не моргнув и глазом, спросил он.

  - А теперь ты поймешь, что власть с нами, духовенство за нас, так что никаких больше претензий к нам. Расходимся краями.

  - Даже так? - удивился Сампса.

  - Слушай, ты что - глухой? - взвился самый молодой, чувствуя свое стадо, а от этого силу и уверенность. - Иди отсюда, дедушка.

  - Какие-то вы неучтивые, - вздохнул суоми.

  - Ступай своей дорогой, - хищно раздул ноздри еще один из барыг. Он расставил ноги на ширине плеч, выпятил живот и многозначительно погладил левой ладонью правый кулак, величиной в помойное ведро. Он еще что-то хотел сказать, но вместо этого громко булькнул.

  В тот же миг послышался смачный шлепок в стену пакгауза. Длинная стрела, трепеща древком, вонзилась в одно из бревен. Торгаши посмотрели на нее, ничего не понимая, потом перевели взгляд на издавшего странный звук товарища. Тот с вываливающимися из орбит глазами шевелил перед собой пальцами полусогнутых рук и силился вздохнуть. Это у него не получилось, он подогнулся в коленах и упал на снег, сразу же обагрившийся тонкой струйкой крови из пробитой насквозь шеи.

  - Это что такое? - тонким голосом крикнул самый главный. - А где закон?

  - Нет у меня твоего закона, - ответил, не повышая тональности, Сампса.

  - А что есть? - совсем глупо поинтересовался тот.

  - Совесть, - пожал плечами суоми и добавил. - Сегодня прекращаете свою деятельность, через два дня здесь же, на очищенном месте, полсотни артигов серебра. Будете возражать - всех убью, один останусь.

  Не дожидаясь ответа, развернулся и пошел прочь. На снегу отдал концы самый грозный барыга. Его притихшие товарищи недоуменно смотрели друг на друга.

  - Хороший выстрел, - похвалил он Алешу, поджидающего его на берегу. Попович стоял весь потный, будто только что без роздыха клал в мишень одну стрелу за другой, у него видимо подрагивали руки, но взгляд был вполне довольный.

  - Несколько человек, пожалуй: Уллис, я сам, Чома Илейко, Добрыша Никитич, Садко, Василий Игнатьевич, кожемяки сын, Васька Буслаев, Чурило Пленкович, Дюк Стефанович да еще пять сотен Британских лучников - смогли бы выстрелить не хуже.

  - Спасибо, - несколько разочарованно ответил Алеша. Ему этот выстрел дался так нелегко, что, пожалуй, стоил всех прочих из его послужного списка. - Пять сотен - это совсем неплохо.

  - Я не сказал, что все они могли выстрелить лучше тебя, попрошу это отметить, - Сампса поднял к небу указательный палец. - Так что добро пожаловать в стрелковый клуб! Однако я не ожидал, что ты его отправишь к праотцам с одной стрелы. Честно говоря, я вообще не планировал его убивать. Во всяком случае, сейчас.

  Алеша промолчал. Он только сейчас осознал, что лишил жизни поганенького, но человека. Могут за это и его казнить, если Сампса откажет ему в поддержке. Он задумчиво посмотрел на своего товарища.

  - Да, ладно, - тот отреагировал сразу же. - Уж поверь мне, эти парни без первой крови бы ничегошеньки не поняли. Так что все правильно. У меня есть право на убийство, и я им воспользовался через тебя.

  Суоми намеревался вернуться домой, а Алеше предложил остаться здесь и понаблюдать, как барыги шевелятся. В том, что они покорятся, суоми не сомневался. Впрочем, через два дня все станет предельно ясно.

  Через два дня на месте былого пакгауза лежал мешочек с серебром. Торговцам прекрасно хватило времени, чтобы навести справки о Сампсе, разобрать и увезти в неизвестном направлении свой сарай, а также подготовить деньги. Алеша, как было условлено, с утра ожидал возвращения своего спасителя, но не дождался. Его все еще временами потряхивало, но в целом самочувствие становилось сносным для жизни и приемлемым для борьбы.

  Не дождавшись Сампсы, он подхватил серебро и на лыжах отправился навстречу задерживающемуся старшему товарищу. Без сомнения, за ним наблюдали, но так же без сомнения, восприняли отсутствие суоми очередной военной хитростью.

  Алеша добрался до Сари-мяги к вечеру, очень удивился, что никого не встретил. Может, иное дело, по срочности более важное, заставило Сампсу отвлечься?

  Подойдя к дому, Попович ощутил смутное чувство неестественности и какой-то пустоты. Будто бросили усадьбу на произвол судьбы, будто нежилая она. Но возле бани на завалинке сидел какой-то сгорбленный старик, бессильно свесив руки промеж колен.

  Попович еще больше удивился: гость сидит, а где же хозяева?

  - Здравствуйте! - сказал Алеша и, отшатнувшись, упал на снег. Он еще немного поползал, неуклюже снимая с себя лыжи, боясь поднять глаза, а старик все также молчал. Наконец, Алеша, полагая в душе, что произошла какая-то ошибка, но понимая в сердце, что все так, как есть, поднялся на ноги и, сорвавшись на шепот, произнес:

  - Сампса?

  - Да, Алеша, это я.

  Помимо того, что он чудовищно, просто непостижимо, постарел, что-то в его облике было не так. Что-то сгинуло, без чего богатырь Сампса Колыбанович был немыслим. Брови, что ли, выщипал?

  Сампса стянул с головы традиционную хатту с крестом на макушке (hattu - шапка, в переводе с финского языка, примечание автора) и провел рукой по волосам. Алеша снова дернулся - волосы! Сампса Колыбанович остриг свою гриву.

  - Как это так? - снова шепотом спросил Попович.

  - Один я остался, - не отвечая на вопрос, горестно и даже обреченно сказал суоми. - Если раньше один - значит: сам по себе. Теперь один - значит: никому не нужен.

  - А где Далида? - коверкая имя, поинтересовался Алеша.

  - Что? - Сампса поднял кудлатую голову. - Ах, Талитайнен. Упорхнула Синичка. Она - лемпи, а какая со мной любовь? Ей нельзя со мной. Вот, помоги.

   Он с трудом поднялся на ноги, как еще совсем недавно это делал Алеша, и пошел к дому. Попович двинулся следом, все еще не в состоянии постичь, что же произошло.