Бабуська откланялась и ускакала в свой небогатый домишко, прихватив в виде подарка немного съестного. Им, колдовщицам и знахаркам, брать деньги, либо ценное что нельзя, иначе дар пропадет. Хотя, конечно, берут: но это уже шарлатаны - помощи от них никакой не будет, разве что расстройство и обнищание.

  Сон тем и отличается от смерти, что смертный сон не дает пробуждения. Была бы воля - человек бы спал до посинения. Очень редко встречаются люди, которые спать ложатся с большой неохотой, а просыпаются легко и проворно с мыслью: как замечательно, что уже можно не спать! Это, вероятно, самые главные князья и Батя-хан. Они всегда тревогой о людях живут, а, заботясь о народе, до сна ли!

  Первая мысль встающего спозаранку человека, это "надо сегодня спать пораньше лечь". Заставить себя открыть глаза - тоже искусство, выдержанное на силе воли. Почему так, интересно бы знать? Хотя и не интересно вовсе. Во сне человек почти что мертв, лежит, как бревно и ухом не ведет. Душе нужен покой, которого с земным телом никак не постичь, хоть тресни. Бодрствующие люди всегда в суете, а, стало быть, в полном томлении духа. Томятся, томятся - лег в кровать и аллес. Болезни, говорят, во сне вылечиваются, а еще человек растет в высоту (или в ширину) тоже не в активном жизненном цикле. Сон - это обещание покоя, это репетиция смерти. Черт, но как же никому не охота умирать! Хоть и не спи вовсе!

  Алеша проснулся в угловой комнатке дома Сампсы и долго никак не мог взять в толк: кто он и где? Болезнь ушла, оставив ломоту по всему телу, общую слабость организма и желание есть. Еды поблизости не было, а некоторое непривычное телу состояние должно было со временем пройти.

  - Ты кто? - спросила его молодая черноволосая и черноглазая женщина, сейчас же образовавшаяся подле его кровати.

  - Я Сампса Колыбанович, - ответил Алеша и подумал, что так, вероятно, и есть.

  - Да? - удивилась женщина.

  - Да, - зажмурился Попович.

  - Что - да? - собеседница возмутилась. - Да - в смысле "да", либо: да - в смысле "нет"?

  - А ты кто? - спросил Алеша, почему-то утратив любую способность оставаться деликатным.

  - Дед Пихто, - ответила дама, фыркнула и ушла.

  Странная она какая-то, на птичку весьма похожа.

  Вокруг все было незнакомо. Вообще-то дома, как такового, у него давно уже не было, по углам мыкался, как с монастыря удрал, скрывался от людей Владимира. Теперь вот, почему-то попадаться никому на глаза не боится. Теперь жизнь потекла как-то иначе. Служба, что тут поделаешь. Он же теперь при Путяте с Добрышей!

  Алеша сидел на широкой лавке, где проснулся, и никак не мог сообразить: куда же подевалась, собственно говоря, его одежда? Вряд ли он имеет обыкновение странствовать в голом виде. Опять пришла сердитая молодая женщина и бросила рядом с ним на лавку его штаны и рубаху.

  - Стесняюсь спросить, дамочка, - как можно более нейтрально произнес он. - А где хозяин дома?

  - Кто? - снова возмутилась та.

  - Ну, Сампса Колыбанович, - пожал плечами Попович. - У меня к нему поручение.

  - От кого? - уже более миролюбиво спросила женщина.

  - От Добрыши Никитича с Новгорода.

  - А сам-то кто?

  - Я Алеша, прозванный людьми "Попович", - ответил он и попытался разъяснить. - Родитель у меня в попах служил, вот от того и прозвище. Да и сам я в некотором роде при церкви был.

  Ему хотелось говорить еще больше, но голова принялась кружиться, мысли путаться, на лбу проступил пот. Это не скрылось от глаз женщины.

  - Ладно, ладно, - вроде как примирительно сказала она. - Поешь, попьешь, потом, глядишь, и Сампса твой вернется. Он в Олонец подался, там у него дело. Дурное, конечно, но нехитрое.

  Алеша пригляделся к хозяйке, и почему-то придумалось ему, что не хозяйка она здесь, а так, время проводит. Красивая - это точно, притягательная - это без сомнения, вот только что-то в ней было донельзя поверхностное. Ветреность, что ли, или хорошо завуалированное равнодушие?

  Таких иногда в Ливонии лемпи называют (lempi - любовь, в переводе с финского, примечание автора), вкладывая в это слово интонационный акцент. Под лемпи нередко вообще понималась всего лишь способность возбуждать в представителях противоположного пола влечение, что выражалось в ливонских любовных заговорах и заклинаниях. Это получалось особенно ярко, если при этом девушка, произносившая заветные слова, делала между ними паузы, глубоко вздыхала и, конечно же, плясала вокруг шеста, извиваясь, как змея, махала ногами и крутила патлатой головой. Шутка. Некоторым лемпи и говорить ничего не надо было, просто пройти мимо, и мужчина, особенно тот, что просидел где-нибудь в лесу добрую часть года, терял сознание.

  Подружка Сампсы была таковой. Все в ней было от страсти, для страсти и во имя страсти. Она к этому привыкла, поэтому иначе себя преподносить и не могла. Поэтому, когда Алеша, с аппетитом перекусив, откинулся обратно на подушку, не в силах больше держать свои глаза открытыми, она восприняла это, как само собой разумеющееся воздействие своих чар.

  Синица вздохнула, как это у нее всегда хорошо получалось в мужском обществе, и пошла общаться с подружками. Точнее, даже, не с подружками, а какими-то случайными знакомыми девицами. Разговоры были самыми невинными и безобидными. Например, как приворотить парня, да так, чтобы он лишился воли напрочь, волочился следом, как побитая собака, и готов был на все ради предмета своей страсти.

   Кто-то предложил самый простой прием привораживания при помощи особого угощения, под которым чаще всего подразумевали пирог, приготовленного на воде, которой умывалась некая дама в бане. Это, конечно, не значило, что всю самую грязную воду собрать - и в тесто ее. Заразится избранный какой-нибудь инфекцией и помрет, пропоносившись. Вода должна была быть чистой, пролитой с левого плеча под нужное слово. Тогда гарантировалось качество.

  Слова шептались друг дружке на ушко, чтоб, не дай бог, никто левый не услыхал. Что-то типа "шишел-мышел" и далее в рифму. Все, парни должны были трепетать, особенно угощаясь сомнительными пирожками с сомнительными характеристиками вкуса, цвета, запаха. А если кто есть отказывается, то дать по башке скалкой и скормить, пока не опамятовался.

  Про всякие там невестины бани, где девицы наперегонки мылись той же водой, что и брачующаяся, парились тем же веником, что и та, даже садились на полки в том же месте, где была только что невестина задница, вовсе не говорили. Это - по умолчанию. Это не приворот, это обычай. Лемпи - такое дело, им надо делиться, а без него запросто можно в старых девах остаться.

  Но подруге Сампсы это не грозило. Ей многие из собравшихся даже завидовали, как белой, так и черной завистью. Поэтому и советовали, не пойми что.

  - А ты изменяй ему, - говорила одна.

  - Зачем это? - удивлялась Синица.

  - А чтоб знал!

  Представив себе, как спокойный суоми разорвет на части сначала какого-нибудь неизвестного любовника, а потом и ее саму не только расстроили ее, но даже, отчасти, испугали.

  - Он же старый уже, - встревала другая. - А добра - видимо-невидимо.

  - Вот то-то и оно, - возразила Синица. - От добра добра не ищут.

  Близилось Рождество, скоро можно было гадать в бане, бояться и узнавать свою судьбу. А еще близились подарки.

  - Закажи ему в подарок аленький цветочек, - блестела глазами третья.

  - Дура, - ответила Синица. - Сейчас же зима. Ты бы еще про корзину подснежников сказала.

  - А смог бы твой Сампса с вашим больным постояльцем разделаться? - снова предложила сторонница измен. - Тот, говорят, из русов, а там всяких не держат. Да и молодой он совсем. Вот бы им побиться!

  - Да наш Сампса таких, как это рус, десяток уложит, - гордо изрекла любительница чужого добра. - Он непобедим.

  - Конечно, пока с волосами, - согласилась третья. - Вот остричь ему голову, тогда интересно, останется ли с ним сила?