(перевод, примечание автора).

  Алеше трудно было понять, день сейчас, или ночь. Жар у него спал, пришла жажда. Если бы не огромнейшая слабость всего организма, он бы считал, что болезнь ушла. Попив прямо из горшка, он внезапно понял, что самому ему не справиться. Ни выздороветь, ни выйти из этой избушки, он не сумеет. Сил хватало только на то, чтобы не падать, про возможность открыть дверь самому он даже не думал. Сможет ли он выжить в таком заточении? Конечно, сможет, но недолго.

  А помощи ждать было не от кого. Может быть, мать, а потом и отец почувствуют, что с их сыном приключилась беда, но они так далеко, что это приведет лишь к слезам. Умирать совсем не хотелось. Все его навыки руса не пригодились в борьбе с внезапным недугом. Тело отказывалось бороться. Лишь душевная крепость помогает не сложить руки на груди и больше не вставать.

  Алеша опустился на одно колено, оперся обеими ладонями об настил и проговорил:

  - Сампса, почувствуй! Помоги, Сампса!

  На самом деле, конечно, его слабый шепот не создал даже никакого эха в четырех стенах. Но почему-то отнял столько сил, что Попович медленно дополз до лавки и забылся, неуклюже устроившись на грубой скамье.

  - Возьмите под стеной фигурку, - сказал Алеша, заметив, что пещерные пленники добрались до очередного поворота, где в нише стояла светящаяся скульптурка.

  Илейко нащупал маленькое каменное изваяние и почему-то подумал о своем крестном дядьке.

  - Сюда бы Сампсу Колыбановича, - сказал он, не обращаясь ни к кому, и тут же поправился. - А лучше - нас бы к нему.

  Алеша удивился, ибо тоже недавно того помянул. Он в двух словах разъяснил, что делать с этим обработанным куском камня в руках у лива:

  - Бей его!

  Потык на всякий случай прикрыл свое самое, как он считал, уязвимое место обеими руками, сложив ладони под животом. Но Илейко ударил фигуркой, как надо - снизу вверх. Та сразу же зарделась.

  - Красный фонарь, - объявил он своему товарищу.

  - Манала, - объяснил Михайло.

  У всех резных истуканов были красные глаза, изготовленные из какого-то материала, подобного фарфору. В каменной голове делались сверления, в которые самым тщательным образом подгонялись эти самые очи. Алеша был не в состоянии постичь, кто этим занимался, и какой инструмент использовался, но зато знал про легенду - про Птицечеловека.

  Птицечеловек, конечно, был фуфлом. Лысый, как колено, он преображался в птицу только тогда, когда надевал на себя изрядное количество перьев. Этот нехитрый антураж переняли некоторые дикие парни, время от времени сбегающие с этого зловещего острова, прозванного, словно в насмешку "Пасхой". К празднику, конечно, название не имело никакого отношения. Все дело было в каменных головах.

  Изгнанные с поверхности Земли существа, напоминающие людей, вполне комфортно чувствовали себя и в ее недрах. Они не были самым достойным творением Господа, во всяком случае, их путь на этом свете закончился тупиком. Полная противоположность метелиляйненам, они были искусны в обработке руд и в приложении своих знаний. Но естество и природа не может бесконечно терпеть злокозненность и злонамеренность, каким бы благим это дело ни называлось.

  Теряя связь с природой, теряется понимание Господа, на месте голоса Веры - совести - образуется пустота, которая имеет свойство заполняться чем-то другим, противным жизни. У этой новой "душевной опухоли" обязательно найдется покровитель, щелкающий костлявой челюстью и шевелящий мириадами отростков-щупалец. И тогда образуется Мана, энергия смерти.

  Пророк моментально дублируется лжепророком, идея подменяется провокацией, а жизнь - смертью. Лишь слово остается прежним, правда, толковаться начинает с точностью до наоборот. Или Пан - или пропал. Pan (уважать, на руническом санскрите, примечание автора), легко меняется на Phani (змея, на руническом санскрите, примечание автора). Козел отпущения делается козлищем, терроризирующим агнцев. Поди, разберись.

  Когда к острову прибило несколько плотов из бальзового дерева, большая часть каменных истуканов уже разбрелась по своим местам, а их строители готовились к самому важному делу, которому посвятили свой досуг, быт, да и вообще - жизнь. К смерти.

  Рыжебородые великаны с синими глазами высадились со своих плотов и поняли, что попали куда-то не туда. Во-первых, на острове ни рощицы, ни деревца. Сплошные каменные головы и дыры в земле. Во-вторых, эти дыры явно не пустовали. Ну, а в-третьих, очень тягостно на душе, словно только что стало ясно, что дело темное, и всем - хана.

  Стали закрадываться подозрения: придется воевать. Воевать-то великаны умели, да только сражаться было не с кем. Щуплые яйцеголовые парни в килтах сходиться в рукопашной не торопились. Их главным оружием был страх, который, как известно, способен довести до исступления самого сильного бойца. "Ну, его в пень", - подумали рыжебородые. - "С америк ушли, а отсюда и подавно". Однако время было упущено, для эвакуации требовалось выждать целый год, чтоб вновь пришли нужные течения и ветры.

  Но этого года у них не было.

  Люди стали пропадать, но, в то же самое время, они стали появляться. Пропадали белые, а появлялись черные. Не совсем черные, конечно, но довольно чумазые - из того мириада, что вытеснил рыжебородых с ближайших континентов.

  Стало ясно, что до следующего года не дожить, если ничего не поменять. Для начала белые принялись самоотверженно закладывать все проходы под землю, устраивая на их месте целые насыпи из камней высотой в человеческий рост.

  Чумазые им в этом деле не помогали, они вообще без должного количества в стаде лишались любой способности к сопротивлению и вообще - воли к жизни. Они, собравшись в испуганные кучки, только смотрели и дрожали. А также запоминали.

  Рыжебородые предпринимали целые вылазки под землю, характеризуя свой путь rappu noita (rappu - ступенька, noita - колдун, в переводе с финского, примечание автора). Возвращались они не с пустыми руками. По крайней мере, те, кому посчастливилось вернуться. Где-то ниже пятого уровня пещер был целый подземный город, освещенный, в котором росли даже банановые деревья. Что за светило светило там? И светило ли вообще?

  Тем не менее, в глубоком подземелье росли вполне земные деревья, которые давали вполне земные плоды, чего на поверхности острова не наблюдалось. Там же сидели в загонах кролики и кудахтали куры. Тоже земные. Лишь население было странным, все из яйцеголовых людей, и было их не так уж много. Пустующие жилища намекали, что раньше их было больше.

  Но точно про подземный город никто сказать не мог. Зрение подводило наблюдателей, слух изменял слушателям, каждый воспринимал окружающее пространство по-своему. В двух вещах мнение людей было единодушным: в еде и в гибели.

  Вытащенные на поверхность куры разбегались и жили себе припеваючи, только к заложенным камнями дырам не подходили на полет томагавка. Куриные у них мозги, у этих кур. Но есть можно было и птицу, и кролей и бананы с бататами.

  Вот только погибали люди в глубине недр. В глазах все двоилось и троилось - это ладно. В ушах то нарастали вопли истязаемых мучеников, то стихали - тоже терпимо. Но истаивало само тело, словно поглощаясь туманом. Уходило в другой мир, в другое время. Аку-аку.

  Случалось, конечно, что не успевал человек раствориться, яйцеголовые парни протыкали его железными штырями, а потом готовили себе ужин. Не брезговали они человечиной, поэтому, вероятно, и пригнали себе с континента аборигенов, чтоб гастрономически себя не ограничивать.

  Как поняли рыжебородые, были пещеры, целые тоннели, что вели на другие земли. Только доступ к ним был перекрыт. А еще они поняли, что каменные истуканы могли быть каменными людьми, иной жизненной формой, передвижение которых подчинялось одной задаче - активировать "ген смерти" в биосфере Земли. Они несли в этот мир Ману.