- Жениться тебе надо, сынок, - сказала мама.

Добрыша в ответ только тяжко вздохнул: где же ее найти-то - ту, на которой можно жениться, да при том согласной на такой поступок? Он даже позавидовал отчаянной лихости и беззаботности Васьки Буслаева, удравшего в Англию на вольные хлеба. Ни забот, ни хлопот, только жизнь пытайся уберечь, да при этом не покалечиться сильно.

Когда он внезапно объявился у двора Миколы Селяниновича, то удивленными сделались все: и хозяева, и он сам. Мика поразился визиту известного новгородского воеводы, а Добрыша - дочке пахаря, Настеньке. Никак не удавалось ему подобрать сравнение, на кого она похожа. В голову лезла лишь словесная форма taruni (девушка, молодая женщина, в переводе с рунического санскрита, примечание автора).

- Ты, как suotar (болотная дева, в переводе с ливвиковского, примечание автора), - внезапно сказал Добрыша.

- Кикимора? - засмеялась Настенька.

- Волосы у тебя синие, - смутился он.

Мика деликатно закашлял и предложил гостю войти в дом.

Они беседовали долго, ибо не столь уж часто единомышленники находят друг друга в этом суетном мире. Мрачность Добрыши сама по себе уходила куда-то, уступая место его природной веселости и остроумию. Не хватало ему в этой жизни очень многого, но одним из самых главных недостатков, как оказалось, было отеческое внимание. С кем можно поговорить, отбросив предубеждения о неискренности, корысти и зависти? Только родители, а еще вернее - только отец в отношении сына не позволит себе ему соврать, своим советом не выкажет тайную выгоду, лишь только возрадуется сыновьему успеху. Если, это, конечно, любящий сына отец, родной человек, а не проходимец.

Давно у Добрыши не было подобного разговора по душам. Хоть он и не раскрыл перед Микой своих чувств и терзаний, не упал к нему на грудь, содрогаясь от рыданий и пуская розовые сопли, но мог сказать самому себе: мне такая встреча была крайне необходима. С того самого времени, как он выучился читать. И с того самого времени, как погиб отец.

Селянинович не пытался учить более молодого Добрышу уму-разуму, не давал оценки его поступкам, слушал, не перебивая, порой переводил серьезные вещи в шутки. Его взгляд на события, отвлеченный и не искаженный влиянием псевдо-этикета, давал возможность Никитичу самому смотреть на разные вещи под другим углом. Оказалось, что некоторые проблемы, мучающие его - просто шелуха, пустое место. Выбросил из головы и забыл за ненадобностью.

Например, так называемая "дань". Слэйвинские князья всегда были обеспокоены ею. Надо платить Батиханству. Зачем? А пес его знает. Утвердившись в Ливонии, они приволокли с собою эту мифическую "дань". И теперь каждый ливонец подспудно этой данью облагался. За исключением, правда, попов. Церковь от всяких оброков волшебным образом освобождалась. У них - льгота.

Если это vero ("дань" в переводе на финский, примечание автора), или, как называли ее слэйвины "вира", то это был всего лишь налог. Неприятная вещь, но достаточно откровенная. Служили ливонцы на страну "верой и правдой". То есть, выплачивали какую-то подать для поддержания неких устоев, регулирующихся отнюдь не частным образом. Чтоб доктор (а не врач), чтоб книга (а не идейный ее трактователь), чтоб ополчение (а не стража). Вот поэтому vero всегда сопутствовал правде. Налог неизменно был прозрачен, да и оставался он здесь же, на родной земле.

Но слэйвинские князья во все времена платили "дань" непонятную, будучи среди ливонцев, эту самую дань разделяя и на них. Да не просто собирали, а еще и куда-то тайно ее вывозили. Странное дело, но вполне объяснимое (dana - уплата, подкуп, в переводе с рунического санскрита, примечание автора). Давали взятки кому-то, чтоб самим оставаться князьями и фельдмаршалами. А если никому дань не вывозили, то распределяли ее между собой: князь Вова отдал дань князю Саше, тот - Диме и так далее. Будто без этого жить уже и невозможно.

И все они отдавали дань церкви. Так, наверно, дистанция к их Богу сокращалась: больше дань - ближе в очереди.

Князь Владимир, это который Мстислэйвович, все упрашивал Добрышу, чтобы тот помог ему подати собрать, путая его изо всех сил своими разговорами. Никитич никак не мог взять в толк, что тому надо: виру, либо дань.

- Так, а ты вызовись эту самую дань отвезти, - предложил ему Мика.

- Куда отвезти? - удивился Добрыша.

- Вот сам и увидишь, - пожал плечами пахарь. - Может, на Кудыкину гору.

Действительно, чтобы понять дело, надо в нем поучаствовать. Хотя бы разок. Как это раньше пряжинцу в голову не приходило!

Были они в тот вечер в замечательной Микулиной бане, где Добрыша совсем расслабился. Не в плане желудка и прочего организма, конечно, а душевно.

Уезжал он из Сельги совсем другим человеком.

- Если не против, то заеду к вам еще раз, - сказал Никитич на прощанье.

- Ты не против? - спросил Мика у Настеньки.

- Нет, - ответила та и покраснела.

- Ну, тогда и мы все - за! - усмехнулся Селянинович.

Добрыша вернулся в Новгород, словно сияя изнутри. Просветление словил в кратком отпуске. Князь Вова тут, как тут:

- Так, как насчет дани?

- Ладно, отвезу ее, куда тебе надобно, - ответил Добрыша.

- Куда? - несколько растерялся князь.

- Хочешь - на Кудыкину гору, - улыбнулся Никитич. - А хочешь, в Батиханство.

Владимир в удивлении поднял брови.

- А потом подумаю, стоит ли тебе помогать ее собирать, либо - нет.

Князь почесал заросший редким волосом подбородок, прикинул что-то свое и махнул рукой:

- А и ладно! Вместе с Василием Казимировичем отправитесь.

Добрыша помнил улыбчивого гонца из своего детства, поэтому возражать не стал. Василий, конечно, изрядно заматерел, заважничал, но казался не самым плохим попутчиком: ножиком ткнуть в спину он был, вроде бы, не способный.

Как и предполагал Никитич, ехать нужно было в Батиханство, к самому Бате-хану с поклоном, чтоб передать с подвод на руки все богатство, скопленное Володей и некоторыми иными князьями за целый год. А скопили они изрядно: и "сорок тысяч чиста серебра", и "сорок тысяч красна золота", и "сорок тысяч скатна жемчуга", и "сорок сороков черных соболей", и даже "сорок сивых жеребцов".

- Это как мы с таким табуном, интересно знать, поедем по Европам? - в задумчивости пробормотал Добрыша.

- По Латинскому тракту, - сказал подошедший Василий. - Галопом по Европам.

Они поздоровались, оценивая перемены, произошедшие друг в друге. Былой гонец сделался очень кряжистым, а от этого казался малоподвижным. Мощная, как ствол дуба шея вливалась в широченные покатые плечищи, каждая рука его была толщиной с Добрышину ногу, а ноги, в свою очередь, были, как руки. Это не значило, что Василий Казимирович теперь мог, уподобившись обезьяне, хватать бананы и руками, и ногами, и даже хвостом, просто на фоне верхней половины туловища нижняя выглядела как-то хило. Да и бананы в Ливонии не были очень доступны.

- Эк, тебя, братец, раздуло, - не смог скрыть то ли восхищения, то ли недоумения Добрыша.

- Так я потомственный кожемяка, да еще камешками люблю побаловаться, - пожал плечами Василий, оборотившись к нему всем своим телом.

Шея, вероятно, не могла поворачиваться отдельно от туловища. Прямо, как волк. Только волков таких не бывает, их, как известно, ноги кормят. Ну а с такими ногами много не побегаешь. Камни выковыривать и пуляться ими на дальность - это, пожалуйста, богатырская стать. А вот пробежать десять верст, или пять, да, хоть полверсты - это уже не то, не по понятиям. Вон, кони имеются - пусть они и бегают. И прыгают, да хоть летают.

Вот только, случись безобразие какое: война там, грабители, таможенные заморочки - сумеет ли он не стать большой мишенью?

Василий Казимирович даже расстроился:

- А ты думаешь, что везти эту чертову взятку Бате-хану меня тоже за взятку определили? Эх, если бы ты не был ветераном похода к Сигтуне, то моя сноровка, сила и экипировка...