Илейко решил двигаться в Вайкойлу, к дому, в тот же день, как раз дойдет после заката. Он все же нашел способ отблагодарить радушных хозяев. Заточенные им топоры, ножи и косы сразу же признались делом рук мастера. Хоть малой толикой удалось отплатить за гостеприимство, добрую еду и шикарную баню. Хельгу, Хильду или Хельми он больше не видел. А если и видел, то, наверно, не узнал. Темно ночью в бане.

Прощаясь с Микой, Илейко сказал:

— Мне Он, когда приходил, просил поберечься от битвы с тобою.

— Ну и правильно, нечего нам делить, — заулыбался Мика. — Только лишь со мною? Эх, приятно, следует признать, что Он меня так ценит.

Про Святогора, Вольгу и Самсона Илейко промолчал. Искать их он не собирался, поняв, пообщавшись с Микой, что Он имел ввиду: достойные люди не должны враждовать между собой. А раз так, то и не следовало долго знаться, тем более в окружении менее правильных соплеменников, которых всегда везде с избытком. Почтением и уважением надо дорожить, а лучше всего это, увы, делается на расстоянии.

— Вот что я бы хотел тебе сказать, — проговорил Мика, и глаза его стали серьезными. — Есть у многих ливов, впрочем, как и у норманнов, такая забавная черта характера, упоение битвой называется. Теряется контроль, человек делается берсерком. Кто как к этому относится. Я — отрицательно, по причине стыда. До сих пор мне совестно, что я учинил в торговых складах ореховских соляных дельцов. Поэтому я — земледелец. И никогда воином не стану. Так что, если когда-нибудь будешь собирать свою дружину под каким бы то ни было благовидным предлогом — я в нее не вступлю. Как не пошел когда-то с Вольгой. Помни это и не обессудь.

— Мика, мне нечего с тобою делить, — сказал Илейко. — Я рад, что встретил тебя, вот и все. Если тебе нужна будет помощь — я приду. Хоть из-за тридевять земель.

Они обменялись рукопожатиями, отдохнувшая и довольная Зараза без всяких стимулов, вроде пинков и затрещин, пошла по дороге на выход из Большой Сельги. Илейко отправился следом. И у него не было никаких дополнительных стимулов, вроде гонения, или долговых обязательств.

Вообще-то лошадь следовало вернуть владельцу, бортнику Лаури в Тулоксу, тем более, что скакать на ее костлявой спине он так и не научился. Но сначала надо показаться дома.

Как и предполагал, в Вайкойлу пришел в полнейших сумерках. Недолгое его отсутствие казалось значительным, разнообразие событий, мнилось, тоже должно было изменить и родную деревню. Но здесь все оставалось по-прежнему. Так же перелаивались по дворам вредные собаки, так же несла свои воды река Седокса, так же кое-где в домах палили лучины. Он был единственным событием этого уголка Ливонии, и рядом глубоко вздыхало другое событие — лошадь Зараза.

Родители, вопреки ожиданию, не спали. Словно знали о возвращении великовозрастного сына.

— А тобой уже интересовались, — собрав на стол нехитрую трапезу, сказала мать. — Из Олонца приходили люди, пытали, правда ли то, что шведов на Ладоге изловил?

Эх, разнеслись все-таки вести по земле. Не удалось сохранить свою персону в тайне. Лучше бы Лаури один прослыл героем.

— И зачем им знать это понадобилось? — спросил Илейко.

— Будто сам не понимаешь, — нахмурился отец. — Им-то шведы эти до одного места. Они тебя заполучить хотят.

Ну ладно, стало быть, и выбора особого нет. Уходить надо утром в северные края. Узнать, что такое легендарная калевальская Похъёла, увидеть живого метелиляйнена. Ничто так не успокаивает, как отсутствие выбора. Сразу жизнь становится легкой и простой.

— В общем, так получается, — начал Илейко. — Пока меня эти люди не словили, уж для какой там цели: в казаки определить, либо что-то еще — сидеть и ждать их не собираюсь. Вряд ли, сподобились с самого Олонца в Вайкойлу ехать, чтобы награду вручить. Они только наказывать охотно ездят, поощрять — не барское это дело.

— Так как же, сынок, не отдохнувши-то, — всплеснула руками мать.

— Я как раз и отдыхаю, — улыбнулся Илейко. — Уставал я на печи сидеть. Теперь же — сплошной отдых. Не переживайте за меня, есть у меня дело, им и займусь. Когда вернусь — даже не знаю. Вы уж благословите меня на разлуку. Знать, судьба моя такая.

Поутру, еще затемно, простившись с братьями и сестрами, Илейко отправился к озеру Ладога. Родители благословили его на дальнюю дорогу: кто знает, доведется ли еще когда свидеться.

— Не кручиньтесь по мне понапрасну, — сказал он на прощание. — За все в этом мире надо платить. Какой толк был от безногого казака, только еду переводить. Теперь же, когда я встал, потребность во мне превеликая. Нужны нашим правителям люди, способные устрашить и держать в узде и повиновении прочих. Кому, как не мне этим заниматься? Но что-то, честно говоря, неохота. Зарекаться не берусь, но быть казаком — себя не уважать.

И мать, каждый миг промокая платочком проступающие слезы, и отец, непроизвольно сжимая и разжимая кулаки, понимали, что нет для их сына места в жизни деревни Вайкойлы. Это место, оказывается, нужно сызмальства получить. Выпал из жизни — выпал из общественного устройства. Не от мира сего.

Илейко шел вместе с норовящей положить ему на плечо свою голову лошадью, и было ему донельзя тоскливо. Однако сделав первую сотню шагов, тоска притупилась, еще через пятьдесят — начала забываться, а спустя последующие двадцать пять — исчезла напрочь. Путь у него был неблизкий, к Сиверским горам, загадочному Лови-озеру и волнующему своей непознанностью месту Аранрата. Требовалось изловить буйного метелиляйнена Пекку, успеть шепнуть ему волшебное слово приветствия от Мики, пока он не размозжил голову камнем или кистенем, и жить дальше по обстоятельствам.

Об этом и еще многом другом он и поведал бортнику Лаури, когда добрался в целости и сохранности до его дома в деревне Верхний Конец. Зараза, вернувшись в родные ясли, кивала головой направо-налево, словно здороваясь с привычным ей окружением.

— Вот принимай лошака в полном здравии, — сказал Илейко, похлопав кобылу по спине.

Та в ответ подняла губы, демонстрируя неприятного вида зубы, и зашевелила челюстями, будто отвечая.

— Умница, Зараза! — засмеялся Илейко.

— Зорька, — поправил его бортник. Лошадь укоризненно взглянула на него.

— Ишь ты, не нравится, — тоже заулыбался Лаури. — Конечно, мы теперь гордые, мир посмотрели, копытом побили. Какие же "Зорьки"? Только "Зараза" — и дело с концом!

Бортник сообщил, что изловленный ими радимич оказался нищ, как церковная крыса, и такой же убогий. Ничего не знал, валил все на шведов, говорил, что те самого Дьявола вызывали на помощь "святому" Папскому делу. Было то, или не было — спросить не у кого. Латгалы и жмудь уплыли в Ладогу, ищи их, свищи. Шведы с разорванными глотками остались не при делах. Польза от них — два кошелька серебряных ливонских грошей. Остальное — вред: и черные свечи, и тонюсенькая кривая Библия, написанная задом наперед, и зловещие знаки на костях неведомо кого. Очень несолидные шведы, чернокнижники и колдуны какие-то, а еще под охраной Батиханских ярлыков, где живого места от крестов не было.

— Добро-то я оставил себе, — похлопал по своему карману Лаури. — Воеводам и прочим херрам (Herra — господин, как уже упоминалось, в переводе, примечание автора) это без надобности — я им зло все отправил. Пусть свечи и кости оприходуют.

— Держи, — бросил он небольшой кожаный кошелек гостю. — Да смотри, чтобы карман не порвался.

Илейко словил мешочек и прикинул на вес: целое богатство. Можно было отказаться, никаких чувств от внезапно свалившихся денег не испытывал, но промолчал. Наверно, не хотелось Лаури обижать. Тот бы при желании мог себе оба кошелька оставить, никто бы не узнал.

— Спасибо! — просто сказал Илейко, пряча богатство за пазуху, поближе к сердцу.

— Не за что, — махнул рукой Лаури. — Тут тебе еще жеребя выделили, да больно уж маленького. Как говорится, "На тебе, Боже, что нам негоже".

— И что же мне с ним делать? — удивился Илейко, никогда не слывшим специалистом по лошадям. Пес с ней, с Заразой — идет себе рядом, поклажу несет, слова лишнего не скажет, ест что попало. Молодой конь — совсем другое дело. Его в росах купать надо, кормить зерном отборным, выгуливать на лугах, да потом еще объезжать. При мысли о скачке на ретивом жеребце заныло седалище. — Я в жизни на лошадях не скакал, тем более, без седла.