– С другой стороны, хозяин, для меня остаются непонятными некоторые вещи: при чем здесь винты, и…

– Да, две акции террористов, в которых нет смысла. Винтеррейкцы, Себастина, тут исполняют роль слепого, идущего по дороге на ощупь. Если я прав, они узнали, что Солермо ищет некий бирюзовый бриллиант и готов дорого дать за него. Винты нашли камень первыми и привезли в Арадон, надеясь использовать в качестве предмета торга или чего-то вроде, но потеряли камень. Что же до нападения на тайную лабораторию и на демонстрационный полигон… Допустим, во втором случае террористическая акция могла носить политический характер, там могло погибнуть множество видных политиков, но благодаря нам обошлось. Однако первый-то раз был совершенно лишен смысла. Пока Дракон Времени похищал Инча на выставке, Грюммель напал на тайную лабораторию короля. Зачем? Образец нового оружия он мог получить тихо и мирно, чтобы потом размножить и установить на «Архане», как в итоге и было сделано. Зачем он средь бела дня напал на лабораторию своего компаньона?

– Возможно, король не хотел делиться с террористом этой технологией. Возможно, король не верил ему.

– Бессмыслица. В руках Грюммеля все это время находился Дракон Времени, который полностью владел не только телом, но и знаниями несчастного Гелиона Бернштейна – создателя энергетической пушки. Он мог сделать новый образец на своем подземном заводе, но нет, Грюммель пошел воровать.

– Не сходится, хозяин.

– Вот именно, не сходится.

Себастина нахмурилась, видимо размышляя – а не стоит ли ей достать свою книгу и вновь начать строчить, – однако ощущение острой недосказанности взяло верх.

– Значит, все-таки наш враг все время скрывался на самом виду?

– В том-то и дело, что я не уверен! – ответил я и невольно осознал, что повысил голос. Надо держать себя в руках. – Нет самого главного – мотивов. Зачем бы Солермо эл’Азарису творить все это? Чего он хочет? Чего вообще может желать от своего заклятого врага тэнкрис, да еще и король, раз готов предать весь наш род и отправлять под нож пусть дальних, но все же родственников?

Вопрос не был риторическим, однако ни я, ни она не имели на него ответа.

– А еще знаешь что? Я ведь говорил с Солермо, и не раз. Я видел его эмоции, слышал его речь, и хотя он явно скрывал от меня что-то, лжи не было. Сейчас я прокручиваю в голове его слова, его чувства – и не вижу ее. Был страх, было неприятие, а лжи не было. Не вяжется. Совсем не вяжется. А пока не начнет вязаться, не поверю, что прав. Вся эта система гипотез может оказаться ловушкой, которую я сам себе подстроил. Как тяжело жить, когда невозможно довериться собственной голове.

– Простите, что отвлекаю, шеф, но мы подъезжаем.

Тревога разливалась по улицам самашиитского гетто, и признаки ее становились видны безо всякого Голоса еще на мосту. Мало того что на воротах прибавилось охранников, так вместе с людьми стражу нес еще и трехметровый глиняный голем.

Оживленный самашиитскими мистическими практиками истукан внимательно оглядел стимер пустыми дырками, из которых лился свет, и перевел взгляд на членов диаспоры, среди которых был дешвем[177], – посчитай он нас угрозой, голем смял бы транспорт одним ударом толстых ручищ.

– Мошре Бернштейн в хоральном шхадуле вместе со старейшинами. Не беспокойте его, если он вас не ждет.

– Он ждет, – заверил я, – скажите, почтенный, что за несчастье свалилось на ваши головы сегодня? Зачем вы разбудили големов?

Дешвем задумчиво поглядел на меня, поправляя широкополую шляпу. Он сомневался, стоит ли говорить с чужаком больше необходимого, и я легонько подтолкнул его Голосом.

– Говорят, близится Конец Времен, смерть мира идет к нам.

– Кто говорит?

– Старейшины. Они тоже в хоральном шхадуле… постойте-ка, а почему я…

– Спасибо, мой друг. Желаю спокойной вахты.

У входа в святая святых самашиитской диаспоры торчало сразу два четырехметровых голема, за которыми тоже присматривали дешвемы. Пока мы проезжали по улицам Ишкер-Самаши, успели насчитать больше десяти таких, слонявшихся тут и там как волы на поводках. Големы нуждались в постоянном присмотре – ведь беды, которые происходили от их самостоятельности, давно стали поучительной частью самашиитской истории.

Молитвенный зал был пуст, лишь одинокий старик в длиннополом черном одеянии читал книгу на лавке. Он осведомился о том, кто мы такие, а услышав ответ, заметно потемнел лицом.

– Вы вестник плохих времен.

– Простите, почтенный?

– От вас мы узнали, что грядет. Ицбах перевел текст и сообщил нам о его содержании.

– А должен был сообщить мне. Прошу немедленно проводить его сюда или нас к нему.

В шхадулах имелось множество помещений для различных целей – библиотеки, учебные классы, залы для проведения общественных совещаний и даже небольшие комфортабельные комнаты, где мог собираться узкий круг старейшин. В одну из таких меня с Себастиной и привели. Комната была отделана деревянными панелями светлых тонов, меж коих прямо в стенах имелись книжные шкафы. Множество столов и кресел стояли в беспорядке тут и там, жарко горел камин, окна лишь угадывались за плотными портьерами.

Ближе к камину в сдвинутых креслах сидели диваллы. При нашем появлении стоявший дотоле гомон стих.

– Мое почтение. Мошре Бернштейн, я услышал радостную весть, вы закончили перевод.

С нашей прошлой встречи самашиит словно постарел лет на пятнадцать, похудел, сморщился, потемнел, и эмоции его соответствовали облику.

– Закончил, но никакой радости в том нет. Грядущий день готовит нам великую беду.

– Мой текст, – попросил я, – пожалуйста, у меня почти не осталось времени.

Старики молча собрали бумаги, которые дотоле изучали, и передали их мне.

Признаться, мною владело такое нетерпение, что глаза пристали к бумаге немедля, но как следует вчитаться не дали – послышались полные волнения возгласы:

– Что нам делать?!

– Мы обречены…

– Прекратите, почтенные, – попросил я, – вы не обречены, пока не сдались. А вы не сдались, если учесть, что все стражи диаспоры проснулись и патрулируют гетто. Я вижу, что вы готовы сражаться, даже понимая, что противник необорим. Это хорошо.

– Но что нам все-таки делать?! – спросил один из диваллов.

– Вы уже все сделали, почтенные, – ответил я, указывая на бумаги, – вы поделились своими сокровенными секретами, своим знанием со мной, а уж дальше позвольте принимать решения тому, кто был для этого рожден, – тэнкрису. Всего наилучшего, молитесь за меня, ибо если я оплошаю, в целом мире не останется места, где вы смогли бы спрятаться. Всего наилучшего.

Покидая Ишкер-Самашу, я невольно задумался – может, стоило рассказать им о найденных детях? – однако решил все же повременить с этим. Самашииты были уверены, что близится Конец Времен, не стоило выдавать им еще одну порцию убийственных новостей так сразу.

По дороге обратно я с жадностью изучал перевод, составленный Ицбахом Бернштейном, перечитывал его раз за разом, чтобы каждое слово оттиснулось в мозгу огненными знаками, а когда наконец покинул стимер, передал бумаги Себастине, и она их подожгла.

– Ну, что там было, шеф? Что-то жуткое?

– И да, и нет, – ответил я, потирая заболевшие глаза. – Гелион Бернштейн изводил свою кровь, чтобы выписывать на стенах камеры безумно жуткие предзнаменования. В основном он просто вопил о грядущей гибели мира. Лично для меня все это не имеет значения, однако, к счастью, одержимый оставил описание ритуала возрождения своего мучителя. Того самого, о котором не знает даже Нэгари Ухру. Бернштейн написал, что для ритуала необходимо «о первый день нового цикла вознести с земли к небесам три столпа чистого света, а в середине промеж них восславить Кахранолтара молитвенным речитативом, попутно принося ему обильные жертвы». Никакой больше конкретики. По завершении ритуала процесс возрождения будет запущен, но для восстановления божества в полной мощи необходимо скормить ему много, много, много больше душ.