Однако Алеша сюда спустился не за этим, надо было искать выход, который, без прочих вариантов, был по ходу прямо. Он проверил масло в светильнике и пришел к неутешительному выводу: еще немного блужданий - и аллес. Нахождение в подземелье вызывало какое-то состояние дежавю. Но, хоть убей, вспомнить ничего не получалось

  Уже покидая залу, он заметил на самом краю ближайшего к выходу стеллажа небольшой равносторонний крест из белого металла, такого же, как и кольцо Синицы. Он взял его в руку и нечаянно прихватил лист тонко выделанного пергамента с готической вязью. Этот лист был как бы отдельно от других, перехваченных кожаным шнурком. Попович попробовал разобрать буквы и с внезапным волнением постиг, что в этом фолианте рассказано о Жизни и последних днях на этом свете соратника Христа - Андрея. И крест - его, Андреевский крест.

  Ноги сами вывели Алешу к маленькой комнатке с пустой нишей. Только сейчас он осознал, что прихватил с собой и пергамент, и крест. Выносить из хранилища бесценные вещи Попович все-таки не решился. И возвращаться обратно не стал, подумав, что после окончания всех этих дел земных, он еще раз сюда спустится по разрешению Сампсы, конечно. А пока пусть лист и крест полежат в этой нише, ничего страшного с ними не должно произойти (о них тоже в моей книге "Радуга 1", примечание автора). Едва он уложил реликвии, фитиль потух и больше разгораться, падла, отказался наотрез.

  Пришлось Алеше оставить и его и дальше идти практически вслепую. Путь прямо оказался коротким, створки дверей открывались внутрь и были без замка. С замками подземные ходы делают только настоящие параноики. За дверью оказался снег, и он просвечивал низкое декабрьское солнце. Попович разгреб сугроб и вылез на склон между камнями. Найти путь в подземелье мог только знающий о ходе человек, либо, умеющий читать по снегу направление следов. Алеша сначала хотел их запутать, потом - замести, но скоро плюнул на эти затеи. Чтоб заметать и путать следы надо родиться лисом, либо зайцем. Либо - выхухолью, та зверюга - еще та! Все умеет.

  Он обнаружил себя за деревенским частоколом, так что пришлось огибать гору по кругу, чтобы оказаться возле деревенских ворот. Невольно Алеша потерял очень много времени, за которое произошло достаточное количество роковых событий.

  Сампсу перетащили в сарай и привязали между двух опорных столбов. Он едва мог держать голову, поэтому повис на двух веревках, как распятый мученик без распятия за плечами. Оба глаза у него полностью заплыли от побоев, так что видеть суоми не мог уже ничего. Над ним глумились, как могут глумиться слабые над сильным, оказавшимся, вдруг, беспомощным. Сампса был готов, что когда-нибудь придется платить за все содеянное. Таковы правила войны, а он, даже в мирное время, не считал себя просто каким-то сборщиком податей или долгов. Он воевал с бездуховностью, алчностью и ложью.

  Когда стражники поступают на свою службу, то их семьи должны быть готовы к тому, что их кормильца рано или поздно прибьют из-за угла. Сам-то стражник верует в свою неуязвимость, поэтому он туда служить и идет. Воин же становится воином, всегда готовый отдать жизнь за выполнение своего долга. Уж перед кем этот долг образуется, другой вопрос.

  Сампса был воином, его долг перед совестью придавал духу стойкость. Он молча терпел издевательства и побои, ни разу не обратившись к своим мучителям с просьбой или мольбой. Это их раздражало еще больше.

  Когда стало совсем светло, к дому Сампсы подъехали еще три человека: это были давешние черные слэйвины с Рождественского погоста. Их торжество разве что брызгами слюны изо рта не знаменовалось. Тот, что со сломанной рукой, очень переживал, что не может врезать поганому чухонцу, как следует.

  Неожиданно Сампса заговорил:

  - Эй, соберитесь здесь все. У меня ко всем вам предложение.

  Он произнес эти слова не очень громко, но его услышал каждый, кто был в сарае.

  - Говори! - сказал самый главный.

  - Пусть все придут, и тех, что в доме спят, разбудите.

  Скучно было в Сари-мягах, ни пожар устроить, ни девок половить - население трогать нельзя по указу свыше. Бить старика - тоже прискучило. Дело, в принципе, сделано. Стемнеет - можно уезжать.

  Главный не возражал, и в сарай набились все, кому не лень. Разве что парочка дозорных русов осталась возле калитки наблюдать за обстановкой. Да они и не стремились слушать, что странный пленник блажит.

  - Ну? - спросил старший олонецкий слэйвин. - Слушаем тебя внимательно. Вероятно, про богатства свои хотел рассказать? Так нам и так все известно. Гол ты, Сампса, как сокол. Не умеешь ни копить, ни преумножать, ничего не умеешь. Только уважаемых людей умеешь оскорблять. Собака паршивая.

  Суоми не перебивал, он все также висел на веревках, не поднимая головы.

  - Что хотел сказать? - недовольный тем, что какой-то барыга влез со своими речами, постарался перехватить инициативу главный из непрошеных гостей.

  - Хочу, чтобы вы услышали мое последнее слово, как мужчины, с мечами в руках.

  Люди поскучнели - они ждали ужасных признаний, мольбы и стенаний. Ждали проклятий и истерики, обещаний и просьб. Но мечи все-таки вытащили. По крайней мере, те, у кого они имелись. Кто был без них, достали ножи. Со стороны, вероятно, вид мужчин с оружием наголо, собравшихся в одном сарае, был нелеп.

  Сампса неожиданно начал медленно подниматься на ноги. Он выпрямил шею и, казалось, обвел всех собравшихся взглядом, хотя глаза так и не раскрыл. Кому-то из людей показалось, что суоми начал светиться изнутри, но это был, вероятно, всего лишь оптический обман зрения. Никто не обратил внимания на то, что веревки, стягивающие руки пленника, потеряли слабину и даже стали слегка скручиваться и раскручиваться вдоль своей оси, как это бывает во время их чрезвычайного натяжения.

  Из груди у Сампсы раздалось натужное рычание, потом он открыл разбитый рот и закричал так отчаянно и дико, что народ поморщился. Больше они ничего не успели сделать: опорные столбы резко обвалились и вся крыша сарая, ломая стропила, обрушилась вниз. Громкий хлопок заглушил нечленораздельное обращение Сампсы к народу, а сам народ никак не успел вступить в полемику.

  Все они оказались раздавлены под обломками, а некоторые еще и изрезаны своим же оружием - людей в сарае собралось приличное количество, большая часть с обнаженными мечами, попробуй тут, не порежься.

  Два оставшихся целых руса удивленно переглянулись друг с другом. Неисповедимы твои дела, Господи! Им и в голову не могло прийти, что вконец ослабевший суоми одним движением рук мог развалить такое большое и прочное на вид строение. Из-под развалин начало раздаваться мычание.

  - И корову, что ли, завалило? - удивился один рус.

  - Нет, - сказал другой. - Это стонет кто-то.

  Они попытались оттащить в сторону части крыши, но только усугубляли чьи-то стоны. Как бороться с таким завалом, они себе решительно не представляли.

  В это время Алешу чуть не сбили с ног два промчавшихся прочь из деревни оседланных, но без всадников коней. Отчего-то именно это обстоятельство подняло в его душе дикую злобу против тех парней, что собрались здесь на судилище Сампсы. Такая же реакция была у него на поведение местных жителей: ни одна собака не пришла на помощь своему уважаемому земляку. И ни одна кошка, а про людей и говорить нечего.

  Во дворе Сампсы было так, как случается после пожара - хаос и разрушение. Обломки сарая притягивали внимание своими исковерканными, торчащими по сторонам, словно кости поверженного гиганта, бревнами и досками. К Алеше, вытянув вперед тонкий искривленный меч, устремился один из русов.

  - Кто таков? - угрожающе сказал он.

  Попович не стал отвечать, резким движением выхватил из-за спины свой клинок, махнул им, отводя в сторону вражеское оружие, а ногой ударил руса в голову. Причем получилось так ловко и стремительно, что враг удар этот пропустил, ошеломился и даже заколебался, как тростник на ветру. Алеша не дал ему времени, как следует раскачаться, либо, напротив - остановиться, а полоснул мечом по его неприкрытой ничем шее.