Он не стал уточнять, чью душу согревать: его, либо музыканта. Но этого и не требовалось. Лив достал заботливо сохраненные Пермей «гусли свои яровчатые», провел руками по струнам. Да, как же не хватало ему музыки в последнее время!

Морской Царь сам решил отправить Садка на родину. Он никогда не пользовался этим камнем, разве что маленьким озерцом возле него. Именно при воздействии на воду удавалось в свое время добиться призрачной связи с берегом далекого Ильмень-озера. Для того чтобы отправить человека на такое расстояние, требовались «железные сапоги и железные хлеба». На самом деле это было вовсе не железо, а мягкий металл, напоминавший свинец. Покоился он в воде, но не был подвержен разрушению ржи, разве что цветом сделался очень темным, местами темно-зеленым.

«Сапоги» представляли собой раскатанные в полпальца толщиной листы этого же металла, по форме напоминающие портянки. Таким же образом их и надо было наворачивать на ноги. Одну пару поверх другой — сколько потребуется. Царь не был уверен, но предположил, что вполне хватит трех.

А «хлеб» действительно напоминал испеченный в печке каравай, только держать его надо было руками и зубами у себя на груди, словно защищая сердце. Да так, в принципе, и было: «каменный перенос» живого тела с одного места в другое прекращал все процессы в организме, кроме сердца. Известно, что оно само по себе не запустится, будучи остановленным. Массаж требуется и рот-в-рот, поцелуй смерти. На небольшие расстояния вред здоровью камни-порталы приносили незначительный, вот большие дистанции вызывали некоторые осложнения. Поэтому — чем дальше, тем больше «сапог» износить и «хлебов» изгрызть.

Садко слегка растерялся: а как же товарищи? Ни Васьки Буслаева, ни Дюка Стефана, ни Илейки Нурманина на Тенерифе пока не образовалось.

— Забей, — теперь уже сказал Царь. — Никуда они не денутся. Следом за тобою пойдут.

Пермя и Мишка закивали головами: разумно. Встретятся позднее в Новгороде за праздничным столом. Садку сейчас нужнее всего оказаться дома — князь Вова, поди, всеми способами на управляющих Омельфу Тимофеевну и кузнеца Скопина наседает. Еще, не приведи Господь, задействует родственничка своего безбашенного — Александра. У того на уме одни лишь силовые методы, как у всякого, мнящего себя радетелем за государство, будь оно неладно.

Музыкант не заставил себя уговаривать, пообнимался с Наследником и Хийси, обменялся рукопожатием с Морским Царем, обернул ноги тремя слоями «сапог», вцепился руками и зубами в «хлеба», шагнул к камню и был таков. Хорошо, что разогревать портал не пришлось по причине использования его в качестве средства наблюдения тем же Владыкой гуанчей.

Народ Моря потихоньку уходил из этого мира. Никто не плакал и не причитал, особая торжественность момента затмила собой все эмоции, в том числе радость и горе. Царь должен был уйти последним. За ним путь закрывался, народ Моря становился историей, которую так старательно чистят всякие важные персоны, типа Меура и Бетенкура, а также слэйвинских князей Александра, Владимира и их будущих последователей.

Одним за другим вернулись на Тенерифе, вслед за последними гуанчами, Стефан, Буслай и Илейко. Кому-то из них пришлось добираться через покинутые острова Иерро и Гомера, а также захваченный Лансароте. Эйно Пирхонен, лишившийся своей козырной сбруи, сделал последний доклад своему Царю: алес, кто мог — тот ушел, ждать больше некого, земля пухом героям войны, удачи — «непримиримым».

Илейко долго тряс руку взволнованному до слез хунгарскому рыцарю, хлопал себя по ногам, демонстрируя их полную надежность, и на некоторое время забыл, что возвращение в Новгород потребует от него разборок с князем Владимиром, который по слэйвинскому суду имеет все права на своего «казака»[365].

Корабли инквизиторов, как и предполагалось, не рискнули сунуться на Тенерифе, а получив, вдобавок, несколько разбитых из катапульт десантных лодок, направили все свои помыслы на прочие острова. Когда контроль над всем архипелагом будет установлен, то и последний остров падет сам собой. Время поможет. Так объяснил своим подданным великий канарский король Жан де Бетенкур, с языка отца Меура наделивший себя этим титулом.

А Царь и Эйно Пирхонен провожали невольных своих гостей. Ушел Василий Буслаев, погрузивший себе на плечи покорную Заразу. По всеобщему решению он и «сапог», и «хлебов» потратил на себя больше. Причем, гуанчи заметили, что в таких делах нет другого количества, коме кратного цифре «три». Иначе — толку никакого.

Следом отправился Мишка Торопанишка. Предпоследним уходил Пермя Васильевич, пропустивший перед собой Дюка Стефана. Гуанчи провожали каждого и напутствовали, как могли: Эйно Пирхонен молча жал руку, а Царь говорил царское «спасибо».

— Засада, — вдруг сказал Пермя. — Кончились сапоги.

Он поводил по дну водоема рукой и добавил:

— И хлеба тоже.

На него-то самого комплект имелся, вот на Илейку уже ничего не оставалось. Эйно Пирхонен сразу же предложил ливу, чтоб тот смотался на остров Пальма, где ему все известно, захватил там необходимое снаряжение и вернулся обратно уже экипированным надлежащим образом. Делов-то!

Так и поступили. Илейко ушел на Пальму, пожелав Перме доброго пути, гуанчи остались ждать. Время пока не поджимало, так что торопиться было особо некуда.

Или торжественность момента притупила чувство опасности, либо от того, что все кончается, они скопом резко поглупели, но как-то упустили из внимания одно маленькое обстоятельство. На Канарах они, вообще-то, были не одни.

Едва Илейко очутился на острове Пальма, память о реалиях жизни к нему вернулась. Причем, не одна, а вместе с каким-то большим и сердитым мальчишкой, без всяких лишних разговоров ударившего его своим огромным мечом прямо по голове. Лив не успевал обнажить свой клинок, подобранный где-то на поле боя, поэтому был только в состоянии выставить над собой руки с зажатым в них камнем, размером с ту же голову. Оружие врага выбило из минерала сноп искр, столько же, но разноцветных, вылетело из глаз олончанина. Он упал, но Святогорская выучка заставила тело не лежать недвижной колодой, а перевернуться через плечо, вновь встать на ноги и отпрыгнуть в сторону. Вовремя, конечно, потому что сейчас же на то место, где он должен был валяться, пришелся еще один удар, потрясший горы. Так, во всяком случае, показалось Илейке, карабкающемуся вверх по скальному отвесу.

Мальчишка внизу заревел недовольным голосом настолько громогласно, что лив даже оглянулся на него через плечо. Мир вокруг него перестал вертеться, постепенно возвращалась способность любоваться флорой и фауной.

На зов гиганта сбегалось человек пять, если не шесть. А он, как загнанный охотничьими собаками волк, забравшийся на сосну и теперь ожидающий своей участи. Вообще-то не волк — они крайне редко по деревьям лазают, а пушной зверь соболь. Да и не на сосну, потому что под ногами оказалась вполне приемлемая площадка, чтоб на ней станцевать танец летка-енка. Конечно, плясать лив не собирался — не для кого. Голосящий мальчишка выглядел очень упитанным, обросшим клочковатой бородой, во рту у него не хватало нескольких передних зубов и пахло из его, с позволения сказать, пасти по всей округе, как из выгребной ямы. «Так это же богатырь Жидовин!» — осенила догадка. — «Точнее, часть богатыря. Другие части сейчас сбегаются на зов, сольются воедино — и плакали наши мирные надежды». Илейко потряс головой, приводя мозги в рабочее состояние. Однажды он уже забирался подобным же образом на кручу, чтобы потом спрыгнуть в объятия огромнейшего белого медведя. Правда, тогда вокруг простиралась снежная целина, и ветер продувал ледяные накаты окрест.