Кое-как поставили паруса, но к своему удивлению обнаружили, что они, слегка потрепыхавшись для приличия, обвисли, сделавшись похожими на гигантские скатерти после стирки. Ветер кончился, полностью израсходовавшись на ураган. Дальше ехать можно было только на веслах, если бы народ не был столь измучен.

Пустили в небо три кодовых дыма: отдыхаем, ребята. Ответ не заставил себя ждать.

Едва Садко опустился прямо на палубу вдоль борта, как из трюма начали выползать, как тараканы на свет, потрепанные и, в основном, зеленого цвета личности. Русы, приказчики, учетчики.

— Отдыхаем, парни, — сказал Садко.

— Нам крышка, — вдруг тонким голосом прокричал один из приказчиков, совсем еще молодой, с безобразным щербатым лицом и настолько прозрачными синими глазами, что они казались белыми. Зрачки его превратились в маленькие точечки и словно кололи, вперившись в лива.

— А ну, успокойся, — не очень громко заметил музыкант, понимая, что у этого парня не выдержали нервы. Или с ума сошел, или приступ паники. Черт, неужели опять Пан? Садко хотел провериться, но плюнул на это дело. Глупости, паранойя. Наполнился страхами этот приказчик в темном трюме, вон — и штаны все изгадил, сейчас на свежем воздухе, да при солнечном свете отойдет. Почему только прочие люди, рангом постарше, не закроют ему пасть?

— Успокоиться! — взвился еще тоньше уродец, отчего его лицо сделалось не просто безобразным, но и страшным. — Да ты всех нас погубишь!

— Эй, кто-нибудь, — попробовал прикрикнуть лив. — Облейте этого дурачка водой — пусть в себя придет.

— А чего — правду говорит парень, — вдруг сказал один из русов. — Сколько мы плаваем, а дани Морскому царю еще не платили.

Садко даже вздрогнул: напоминание о Морском царе вытащили из памяти обещание неделю играть у того. К тому же были они в теплых морях. Вот ведь, за язык никто не тянул, сам тогда предложил. Так как же его найти-то, Морского царя? Не будешь с борта кликать, рыбы засмеют.

— И что вы предлагаете? — спросил лив, заметив, что от него ждут каких-то слов. — Бочку-сороковку чистого серебра утопить? Или, быть может, другую бочку: красна-золота?

— Золото и серебро нам самим пригодится, — ответил, криво усмехнувшись, тот же рус.

Садко поднялся на ноги. Он не удивился, он не испугался, он понял — это бунт. Русы рассредоточились среди команды, у каждого в рукаве по ножу, бить тревогу — лишние жертвы. Лив решил, что они, полуживые от усталости, вряд ли смогут обезоружить обученную убивать банду и примкнувших к ним мелких приказчиков.

— Что тебе надо? — спросил он, обращаясь к главарю бунтовщиков.

— Не тебе, а нам! — закричал срывающимся тонким голосом уродливый парень, не дав возможности русу произнести ни слова. — Жребий бросим, чтобы все по-честному. Кому выпадет — к Царю в гости отправится!

Музыкант опять непроизвольно вздрогнул: в гости! И откуда на его корабле взялся этот уродец? Он же в злобе своей на весь белый свет готов принести в жертву хоть всю команду. А его люди, кто потупился, уставившись на палубу, а кто и поднялся на ноги, готовый кинуться в самоубийственную драку, был бы приказ.

— Ладно! — как можно громче, сказал лив. — Всем сохранять спокойствие. Пусть будет жребий.

Он кивнул головой, подзывая к себе главного руса. Тот перемолвился быстрым словом с одним из своих подручных и, медленно ступая, приблизился.

— Не надо ломать комедию, — очень тихо — так, чтобы слышно было только им двоим — проговорил Садко. — Мы оба понимаем, к чему дело идет. Жребий на самом деле был брошен еще по отходу с Ладоги. Не тронь моих людей. Высади их на берег, если хочешь, только не убивай. Денег мы срубили много. Так что не стоит брать грех на душу.

— Одним грехом больше — одним грехом меньше, — без тени усмешки проговорил рус. — Ты сам себе выбрал участь.

Кто-то умный как-то заметил: «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом — Чудь и Меря»[332]. Сейчас, вероятно, преобладала Русь. Садко очень не хотелось, чтобы с ним обошлись подобным образом, ему было страшно. Проглядеть бунт — это преступная оплошность. Вероятно, и на других его кораблях творится то же самое. Хотя, может быть, и нет. Смысл всего происходящего заключается не в грабеже, а в постановке вопроса: а дальше что? Повезет — корабли доберутся до Ладоги, все обогатятся, вспомнят добрым словом богатого ладожского гостя — и заживут долго и счастливо. Только Садка среди них не будет.

Музыкант искал в голове варианты выхода, но кроме резни ничего не находил. Погибать в любом случае. От ножа руса, либо от моря-океана. Нож — это, конечно, быстрее и чувствительнее. Море — это просто страшно, но зато появится дополнительное время. Для чего? Для страданий и ожидания мучительной гибели? Нет — для Надежды.

А щербатый юнец, изгаляясь, кричал про жребии, которые якобы бросали за борт он, рус и Садко. Бунтовщики, однако, никого не подпускали ближе, чтобы народ мог убедиться в справедливости слов уродца.

По обычаю необходимо было пройти это сомнительное испытание и во второй раз.

Команда угрюмо молчала, да и что тут скажешь, коль после борьбы со штормом на ногах еле стоишь. Но самый весомый аргумент в пользу молчания — нож в рукаве у руса.

— Перо мне и пергамент! — почти закричал лив. — Завещание буду писать.

Прыщавый приказчик и тут подсуетился: извлек из запасов упомянутые предметы, но протянул их почему-то главарю русов. Тот, не рискуя приближаться к музыканту, чьи бойцовские навыки ему были известны, бросил все это к его ногам.

Чернильницы не хватало, но Садко не стал заострять на этом внимания. Занозил пером палец и, пользуясь кровью, скупо выступившей на нем, написал несколько слов.

— Карету мне, карету[335], - совершенно безжизненным голосом сказал лив. Больших трудов ему стоило не думать, как один окажется посреди безбрежного океана, глядя вслед удаляющимся кораблям. Только вода вокруг, небо над головой, а земля там, внизу, но до нее не достать, даже если нырнуть. Лишь только утопленники ненадолго получают право полежать на ней, пока не начнут всплывать к поверхности, движимые газами тлена, чтобы потом раствориться соленой водой и пожраться обитателями глубин. Ужасные перспективы.

Щербатый парень с мертвым лицом и бешеными глазами выволок доску, достаточно широкую, чтоб на ней сидеть, но короткую, чтоб на ней лежать. Рус протянул кантеле в кожаном чехле. И на том спасибо, родной инструмент не достанется никому.

— Это, чтоб тебе не скучно было, — захихикал молодой приказчик, но получил пинок под зад от кого-то из русов.

«А ведь не жилец этот уродец!» — подумалось ливу. — «Лицо у него мертвое — бывает. Но глаза мертвые только у мертвецов. Кто ж его, такого ущербного, в мою команду взял?»

Действительно, через пару дней потерялся приказчик, словно его и не было. То ли выпал за борт, то ли улетел с попутным ветром — никто поисками не занимался. Урода можно пожалеть, но злобного урода можно только уничтожить.

Садко передал сверток-завещание русу, прошептал главарю бунта: «Привет Вове, красну-солнышку» и сиганул за борт.

Вода была теплая и от этого казалась ласковой. Музыкант забрался на доску и с удивлением обнаружил, что та не подтапливается под его весом, поднялся на ней на ноги и снова не утонул. Чудеса!