— Гордый! — прокричал дядька. — А ну — ко мне.
Большой пес, облегченно вздохнул, отстранился от Жужи и с видом побитой собаки пошел на зов. Садко сразу же подступил к своему псу, наклонился к его уху и прошептал, чтобы больше никто не слышал его слов:
— Хорошо. Молодец. Умница.
Жужа в знак того, что понял, пару раз вильнул хвостом.
— Это откуда же у нас такой красавец пожаловал? — громко спросил нарядный дядька.
Садко почему-то показалось, что он задал вопрос своей большой собаке с дурацкой кличкой «Гордый». Он даже с интересом посмотрел, что же этот побитый Гордый ответит.
Но пес угрюмо вылизывался, будучи за спиной личностей и в разговоры вступать не спешил. Зато кто-то из холуев суетливо подбежал к ливу на полусогнутых ногах и, свирепо вращая глазами, зашипел:
— Отвечай князю, смерд.
— Сам ты смерд, — ответил Садко и повернулся, чтобы уйти.
К нему бросились сразу несколько княжьих спутников и схватили за рубаху. Жужа сей же момент хватанул ближайшего за ногу, потом, другого, прочие опасливо отбежали. Укушенные жалобно запричитали.
— Хочешь, чтоб собаку твою пристрелили? — спросил князь.
— Нет, — ответил Садко. — Не хочу.
— А придется, — усмехнулся дядька. — Или плати моим людям за увечья.
Музыкант на это ничего возразить не мог: это же надо, чтоб в первый же день на какого-то сомнительного Гордого нарваться, да еще и с вредным хозяином! Удрать уже не удастся, потому как около них начал кучковаться народ, с интересом ожидающий развязки. Не прошло и нескольких мигов, как они с Жужей оказались в самом центре людского круга под перекрестными взглядами зевак. Одно успокаивало, что теперь из луков стрелять не будут — еще попадут в кого!
— Ну, что молчишь? — настаивал князь. — Или в вашей Водской пятине[263] не принято отвечать за свои поступки?
— Да он с Обонежской[264], - сказал кто-то из толпы. — Вон, дикий, как хийси[265].
— А пес-то у него хорош!
— И шкура хорошая — нашему князю Ярицслэйву как раз на шапку! — сказал один из укушенных и посмотрел, словно ожидая поощрения, на нарядного дядьку.
«Вот тебе и сходил в Новгород», — уныло подумал Садко. — Слэйвин Ярицслэйв по слухам, доходившим до Ладоги, нрава был буйного, если не сказать — помешанного.
— Это пускай Олаф решает, — крикнул кто-то. — Его надо спросить. Он — власть.
— Ага, власть! А Ингегерду получить не сумел!
Дело оборачивалось конфликтом. Садко знал Ингегерду, даже видел разок, когда на праздник Красной Горки она пришла поглазеть кулачные бои. Говорили, сбежала она от мужа своего Ярицслэйва. Отец ее, Олаф Шётконунг, поступил в свое время по-свейски: назначил свадьбу дочери с Олафом, сыном Харальда Гренландца, а сам почему-то тайно под венец с Ярицслэйвом отправил. Против воли Ингегерды, потому что любили они с Олафом друг друга, говорят.
Конечно, кто такой Олаф? Знатного рода, но нищий, как церковная крыса. Папашка его, Гренландец, уплыл на закат, да обратно и не вернулся[266]. Сам же Олаф добывал себе состояние в Англии, рубясь, сначала за датчан против чиганистых баронов, потом уже за англо-саксов против всех, в том числе и датчан. Богатства особого не добыл, зато добыл себе имя.
Приехал жениться, а тут такой конфуз: уволок Ярицслэйв возлюбленную Ингегерду в Ливонию, где, словно спрут, опутал преступными связями землю, своими деньгами добиваясь власти. За ним в те времена уже был контроль над обширной Шелонской пятиной[267]. Но этого было мало, Деревская пятина[268] и Бежицкая[269] постепенно скатывались к сочувствию слэйвинскому князю. А что тут поделать? Слэйвинов развелось, как собак нерезаных, вдобавок попы, что из Батиханства, что из Византии, просочившись, принялись население охмурять. Поди, сохрани тут моральную стойкость!
Однако Ингегерда, прознав, что Олаф-то ее не сгинул в баталиях, Ярицслэйва послала так далеко, что дальше был только ее папашка, Шётконунг. Села на коня — и через день уже в Ладоге. А тут и Олаф подоспел. Да не один, а с сыном малолетним Магнусом, оставив в Свее жену Астрид, сводную сестру Ингегерды, которую навязал ему хитрый свейский сводник-отец.
Ярицслэйв понял сразу же, что дело — труба. Ливония восстанет, слэйвинов стряхнет в тартарары, мало не покажется. Надо было искать выход.
И он нашелся.
Сам Ярицслэйв, обернувшись князем, жил на берегу Ильмень-озера, в городище, прозванном Рюриковским — в Новгороде ему оседлость была противопоказана. Все-таки не представитель коренного населения. До города на резвом коне — сущий пустяк, два полета томагавка. Никто и не заметил, как в самом центре на правом берегу Волхова образовалась Ярицслэйвово Торговое Подворье. А где ночует князь — в апартаментах в Городище, либо в Палатах Подворья — никто и не проверял.
Кстати вобравшая в себя все студеные ключи речка Тарьета несла свои воды в непосредственной близости от нового стойбища слэйвинского князя. Потому Садко на него и нарвался, что никак не обойти.
— Эх, брат, — сказал тогда Ярицслэйв викингу. — Думаешь, нам, князьям, легко? Обманул меня свейский сводник, Ингегерду в жены пристроил. Дело прошлое. Но я тебе предлагаю отставить претензии и породниться.
— Это как? — удивился Олаф. — Одна жена на двоих?
— Да нет, что ты, что ты! — замахал руками князь, хотя глазки его маслянисто заблестели. — Предлагаю устроить торжественные крестины сына твоего Магнуса. А я буду крестным отцом. Вот и породнимся.
— Так крещеный он уже, — пожал плечами конунг. — Иначе бы и имени у него не было.
— Да не в этом дело! — раздул ноздри Ярицслэйв. — Пусть народ порадуется. Торжества устроим, колокольный звон, песни и пляски — все такое. Единение, братание, долой недопонимание. И я такой благодушный.
Олаф призадумался, а тут еще Ингегерда, прознав о предложении Ярицслэйва, вступилась за мировую. Уж если князь будет крестным отцом, то никак не сможет строить козни конунгу, его сыну, ну и ей.
Вот и покрестились. Через несколько лет, уже после трагической гибели Олафа при Стикластадире воевода его сына, Магнуса, прозванного Magnus den Gode[270], Добрыша Никитич, будет сызнова крестить Новгород, как велось от предков — огнем и мечом. Чтоб избавить от мерзости растления. Однако поздно.
Садко исподлобья глядел по сторонам. Ярицслэйв, услышав про Олафа, несколько изменился в лице, как-то незаметно отошел с первого плана, предоставляя людям возможность ругаться, не обращаясь к нему взглядами, как за поддержкой. Музыкант поступил таким же образом. Народ уже общался безо всяких посредников. Слэйвины схватились за ножи, ливонцы — за дубины.
Садко припустил вдоль реки, только пятки засверкали. Рядом бежал Жужа, уже нисколько не смущавшийся ни запахов, ни пространств. В противоположную от них сторону скорым шагом двигался Ярицслэйв со свитой. Он был слегка обескуражен разгоревшейся на пустом месте ссорой, однако сделал для себя вывод: рано еще ходить в народ, когда он недостаточно прорежен слэйвинами. Ливонию надо уничтожать, причем начать следует изнутри. Не он, так дети его и внуки доведут дело до конца. В спину им доносились слова перебранки, что означало: пока до драки дело не дошло.
— Ты еще скажи, что Ярицслэйв — хозяин Новгорода! — кричал кто-то.
— А ты скажи — Олаф! — надрывался в ответ другой человек.
— Он, между прочим, из Инглингов, — пробасил голос.
— Ага, правнук Фьёльнира, того, что утонул в чане с медовухой!
— Или Энунда, сына Ингвара Высокого, что шлялся по Эстонии, а потом делал просеки в лесах!
