Петрарка, занимавший в то время как представитель итальянского национального духа место Данте, служит наилучшим свидетельством чарующего воздействия Колы на его время и охватывавшего его потока античных идей. Когда поднялся этот темнейшего происхождения римлянин (так позднее писал Петрарка), когда он дерзнул предложить слабые свои рамена республике и поддержать колеблющуюся империю, то, как бы по мановению волшебного жезла, воспрянула Италия, и грозность и слава римского имени пронеслись до концов Вселенной. Венчанный гражданин римский, воскреситель классических наук, дух которого бредил лишь Сципионом и Брутом, способен был из зависти умалять гениальность Данте, но разделял с ним максимы его монархии; в самом выродившемся римском народе видел он единственный источник всемирного владычества, а в пепелище римском – законную резиденцию императора и папы. Воззрения эти благодаря национально-итальянскому антагонизму против пребывания пап в Авиньоне разрослись до гомерических размеров. И вот теперь, когда чудный трибун воцарился на Капитолии, то приветствуем был Петраркой, как давно искомый и наконец обретенный человек, как политическое создание собственной его идеи, как проявившийся из собственной его головы вооруженным герой. Происходившее в Риме восхищало его, как собственных его рук чародейство, да и на самом деле духовный брат его Кола был его собственным адептом. Из Авиньона напутствовал он восторженными благопожеланиями трибуна и народ римский. Любовью своей к дому Колонна пожертвовал он свободе и отечеству. Все эти римские магнаты, из рядов которых веками выходили папы, кардиналы, сенаторы и военачальники, представлялись ему лишь чужеземцами, отродьями прежних военнопленных римских, разрушившими владычество города вандалами, захватившими монументы и права республики узурпаторами, короче – наносной кастой разбойников, рыскавшими по Риму, как по завоеванному городу, и истязавшими, как своих рабов, настоящих римских граждан. Мудрость и мужество, так восклицал Петрарка, да будут при вас, ибо недостатка энергии в вас не будет не только для сохранения свободы, но и для восстановления империи. Обязанность каждого человека – желать счастливых успехов Риму. Столь праведное дело, несомненно, заслужит одобрение Божие и мира. Он провозглашал славу Колы, называл его новым Камиллом Брутом и Ромулом, самих римлян – лишь отныне истинными гражданами и увещевал их считать своего освободителя послом Божиим.

Восторженное сочувствие чествуемого во всем свете гения воспалило фантазию Колы и утвердило его во всех его мечтаниях. Он приказал прочесть письмо Петрарки в парламенте, где оно произвело глубокое впечатление. Сам он приглашал его покинуть Авиньон и присутствием своим украсить город, подобно тому, как бриллиант украшает перстень. Вместо Петрарки прибыла обещанная им торжественная ода. Прекраснейшее свое стихотворение посвятил он свободе Рима и новому его герою. Революция римская нашла в нем своего поэта. То была счастливейшая пора Колы, когда он блистательно царил перед лицом света на Капитолии. Далее мы увидим, какие реальные формы сумел он придать смелым своим идеям.

Трибун подчинил себе всех непокорных магнатов; некоторые из дома Орсини вступили даже на службу к республике; не покорился один лишь префект города и Гаэтани. Иоанн де Вико, преемник своего отца по префектуре, бывшей в этом германском роде наследственной, сделался с 1338 г. через братоубийство тираном Витербо и владыкою в Тусции. Кола объявил его вне закона, лишил его префектуры, каковой титул, в силу парламентского постановления, присвоил самому себе и стал готовиться к войне. Иоанн де Вико полагался на свое могущество, на тайную поддержку ректора в Патримониуме и на ломбардские наемные войска. Трибун обратился за помощью к Флоренции; посол его Франческо Барончелли встретил там благожелательный прием. Кола жаловался папе на ректоров Патримониума и Кампании, оказывавших поддержку как префекту, так и Гаэтани, но вскоре уже получил возможность извещать о своих победах. Союзная помощь от Флоренции и Сиены прибыла слишком поздно, но Перуджия, Тоди, Нарни и корнетанцы под начальством синьора своего Манфреда де Вико усилили римскую милицию до 1000 рейтаров и до 6000 пехотинцев. Войском этим командовал в качестве генерал-капитана Николай Орсини от замка С.-Анджело. Это войско с конца июня осаждало замок Ветраллу и опустошало край Витербо. Префект пал духом, и трибун был искренне рад согласиться на его требования. По заключении 16 июля договора прибыл Иоанн де Вико в Рим, смиренно повергся перед Колой, присягнул законам республики и получил от нее префектуру как вассал; так эта знаменитая должность стала леном народа, была сперва жалуема императором, а затем папой. Зрелище могущественного тирана Тусции в публичном парламенте у ног его внушило Коле первое чувство королевского властительства; он как император воздал хвалу триумфально вступившему на Капитолий войску. Достигнутые успехи были велики, ибо распространили власть республики на всю римскую Тусцию. Влияние это дало себя чувствовать в эдикте, которым по обдуманному плану открыл трибун ряд смелых декретов, решив возвратить городу Риму прежние права величества.

Перед собранием народа приказал он 26 июля прочесть и утвердить закон, по которому отныне все юрисдикции и должности, все привилегии и власти, когда-либо розданные римским народом, отпадали к нему назад. Перед тем совету из римских юристов и судей, высланных в Рим по приглашению Колы итальянскими городами, предложен был на обсуждение вопрос, властна ли римская республика отобрать снова в свою пользу эти права, и совет этот единогласно отвечал утвердительно.

Трибун придал, таким образом, странному эдикту характер судоговорения итальянской нации через уполномоченных его правоведов. Ничто не могло быть радикальнее подобного постановления: ибо, по последствиям своим, направлено было оно не только против знати, но и против церкви и империи. Все истинные и поддельные привилегии Святого престола, начиная с дарения Константинова и вплоть до Генриха VII, равно как и все титулы и права императорской власти, объявлены были тем самым уничтоженными и недействительными, и один народ римский выставлен непрерывным первоисточником. Если бы эти римляне с высоты Капитолия посмотрели на свой, под мусором погребенный город, на нищенское, обитавшее в нем, население или на самих себя, то должны были – так должно полагать – разразиться при возвещении столь надменно-пышного декрета громким хохотом; но между ними не оказалось ни единого, кто бы с важной и торжественной миной не присутствовал при апробации в парламенте.

Не столько вследствие этого декрета, сколько под впечатлением покорности префекта некоторые римские замки тотчас сдались трибуну; но когда далекие Гаэта и Сора слали умилостивительные дары и добивались покровительства трибуна, то это являлось лишь действием престижа древнего и священного имени, наполняющего мир. Сновидение превратилось в действительную силу. Все местечки римского дукатства признали теперь себя вассалами римского народа; все общины Сабины обязались 1 сентября бить челом республике.

Приближалось 1 августа; прибыли уже из 25 городов блестящие посольства. Когда Кола приглашал итальянцев присылать таковые в Рим, то имел намерение собрать на Капитолии учредительный для всей Италии парламент. Идея была величественная, достойная первоклассного государственного деятеля и отнюдь не непрактична, ибо тогдашние обстоятельства являлись достаточно благоприятными для самостоятельной формации Италии: папа далеко, император далеко, империя почти уничтожена, Неаполь в анархии, римская знать раздавлена, гражданство во власти в большинстве республик; воодушевление свободой, ненависть к тиранам, самосознание итальянской нации и престиж Рима распространены на далекие районы. Со дней трибуна в течение полтысячи лет ни разу не нарождалось более для народов Италии столь благоприятной для национальной идеи исторической констелляции. К сожалению, она была лишь моментальна и несравненно более призрачна, чем реальна. Человек глубокой энергии и гения Кромвеля провел бы великий переворот, но гениальный актер сделать это оказался не в силах. Кола ди Риэнци был человек без истинной страсти, без глубокомыслия серьезной натуры и сверх того ни государственный деятель, ни полководец. Он витал в общих теориях, он умел привести их с логической последовательностью в величественную идейную систему, но немедленно становился непрактичен, растерян и слаб, как только приходил в столкновение с реальным миром. На вершине славы и блеска у него закружилась голова; тщеславие завладело слабым его рассудком, и не имеющая себе равных фантазия, какой позавидовали бы величайшие поэты, облекала перед его взором реальность предметов в волшебный ореол. Все мистические ожидания Италией своего мессии и видения монахов-фанатиков о царстве Святого Духа сосредоточил Кола на самом себе; он почитал себя, ординарного, столь внезапно ко власти призванного человека, вторым политическим Франциском, предназначенным восставить падающую империю, подобно тому как тот святой восставил падавшую церковь. Но сын народа из Ассизи, как и каждый античный народный трибун, отклонил бы сотоварищество тщеславного, погруженного в фантастическую роскошь демагога. Страх перед противоречиями, перед самими даже реальными действиями парализовывал его силу воли. Национальная его программа – воздвигнуть одну единую Италию с Римом во главе – была столь смела, что он испугался ее сам. Занимались тем же в Германии, в Италии в Авиньоне, но не обнимая всего значения этого вопроса. Представлялось ли выгодным для мира, для папы и императора, для итальянских республик и тиранов объединение всемирного города Рима с Италией? При папском дворе глубину этой проблемы едва ли лучше уясняли себе, чем в самой Италии, тем не менее тотчас же стали противоборствовать плану Колы. В городах поднялась муниципальная оппозиция. Незначительное число 25 республик, отправивших послов в Рим, указывает, насколько таковая была сильна. Флорентинцы затруднились посылкой в Рим уполномоченных из подозрения возможности умаления их автономии, и Коле пришлось успокаивать их заверениями, что это не входило в его замыслы.