Вооруженная милиция придавала вес правосудию, и это было лучшей заслугой Колы. Карал он без лицеприятия. Один беззаконный цистерцинский монах был обезглавлен; один экс-сенатор приял позорную кару повешения на том самом Капитолии, на котором некогда в пышности и блеске правил республикой. Это был Мартин Стефанески, синьор портский, племянник двух кардиналов, Анибальдо де Чеккано и знаменитого Иакова Стефанески. Преступление его заключалось в ограблении потерпевшего крушение корабля, намеревавшегося плыть с доходами Прованса в Неаполь. Палачи триб ум исторгли больного экс-сенатора из объятий юной его супруги, и вдова с отчаянием могла вскоре видеть из своего дворца, как супруг ее болтался в воздухе. Казнь эта навела смертельный ужас на знать. Дворцы в Риме были в то время приютами для всевозможных преступников; но трибун приказал силой взять одного разбойника из дворца Колонны и казнить. За малейшую небезопасность в их имениях бароны платились тяжелыми денежными пенями. Многие из них сидели в тюрьме Капитолия; сам изгнанный сенатор Петр Колонна пешком отведен был служителями правосудия в темницу. Неправедные судьи с высокими колпаками, на которых прописаны были их беззакония, выставляемы были у позорного столба. Приходилось очищать целую конюшню авгиеву злоупотреблений, подкупов, клятвопреступности, подлогов, лжи и обманов, а никто лучше бывшего нотариуса городской камеры не был знаком с безнадежным состоянием римской администрации. Благодетельное учреждение мирового суда пресекло неприязненные действия в городе; ибо судьи из народа собирались во дворце, на крыше которого развевалась хоругвь Св. Павла, и примиряли партии или усовещиванием, или варварским jus talionis. Кола мог похвастать примирением 1800 распаленных смертельной враждой граждан. Изгнанные были возвращаемы, бедствующие получали щедрое вспомоществование. Строгая полиция преследовала браконарушителей и игроков. Подобострастное употребление титула don или dominus, даваемого знати, было воспрещено; ибо отныне «господином» именоваться должен был один папа. Запрещено было иметь баронские гербы на домах, оставлены были одни лишь папы и сенат. Загороди, которыми знать окапывала свои дома, были снесены; из этого дерева должен был быть реставрирован сенатский дворец, и каждый экс-сенатор должен был внести на эту новую постройку сто гульденов золотом.
Правильная администрация приумножила доходы городской камеры посредством дымового налога (focaticum), ленного оброка, служилых мест, ежегодного оклада, платимого деньгами и хлебом отдельными городами, как Тиволи, Тосканеллой, Веллетри, Корнето, из пошлин мостовых, дорожных, речных и, наконец, из монополии Остийских солеварен. По старому положению, дымовой налог составлял с каждого камина 26 денариев, или 1 карлин и 4 динара. Кола исчислил цифру этого налога для всей городской территории от Чеперано до реки Пальни во 100 000 гульденов золотом; наконец, поступления с таможен и городских замков. Верность этих цифр представляется, конечно, сомнительной, невзирая на обширность городской территории. Трибун снял дорожные пошлины и отменил повсюду в прочих местах введенный налог с потребления (gabella), приносивший большую сумму, в особенности во Флоренции. Зато дымовой налог был строго взыскиваем. Все вассалы города отбывали его добровольно, за исключением одного лишь префекта Иоанна де Вико. В то же время некоторые места Кола покорил себе великодушием; Тосканелле разрешено было обратить ежегодный оброк в 1000 фунтов деньгами во 100 фунтов воска в пользу церкви Арачели, а Веллетри возвращена была его автономия. Мудрые законы урегулировали рыночные цены и наполнили хлебные магазины; пшеница подвезена была даже из Сицилии, и трибун начал застраивать даже саму запустелую Кампанью.
Безопасные пути оживились торговлей и обращением; земледелец без оружия стал снова пахать свое поле, и пилигрим без опасения притекать снова к святыням Рима. Религиозный дух объял спасенный народ, как британский во времена Кромвеля; погрязшая в преступлениях гражданская доблесть воспряла вновь под этим лучом света, свободы и мира. Слава человека, соделавшего в короткое время столь великое, разнеслась по миру. То была забавная басня, рассказываемая мореходами о страхе, испытанном якобы перед трибуном самим отдаленным султаном Вавилона, но, быть может, то не было преувеличение, когда один из вернувшихся домой гонцов рассказывал: «Посольский этот жезл носил я публично по лесам и дорогам; бесчисленные толпы падали перед ним на колена и целовали его со слезами радости по поводу освобождения отныне дорог от разбойников». В первые месяцы своего правления Кола заслуживал того, что был кумиром Рима и вел с себя новую эру республики. Народ видел в нем Богом избранного человека. Никто еще не осуждал суетной помпы, проявляемой народным трибуном при каждом проезде его по Риму. Во время поездки своей в день Св. Петра и Павла в собор восседал он на высоком боевом коне в зелено-желтой бархатной одежде, со скипетром из ослепительной стали в руках, окруженный 50 копьеносцами; римлянин держал над головой его хоругвь с его гербом; другой предносил ему меч правосудия; рыцарь сыпал в народ деньги, при чем торжественное шествие кавалеротти и чиновников Капитолия, пополанов и знатных предшествовало или замыкало шествие, трубачи трубили в серебряные трубы и музыканты играли на серебряных ручных бубнах. На ступенях Св. Петра каноники капитула приветствовали диктатора Рима даже гимном Veni Creator Spiritus. Тем временем стали поступать ответы на энциклики Колы. Папа, напуганный сперва, однако, скоро успокоился или же притворился в этом. Он жаловался, правда, на то, что уложение изменено было помимо него, но, в общем сочувствовал перевороту и утвердил Николая и Раймунда ректорами Рима. Возвратившийся из Авиньона посол привез даже в подарок Коле выложенный серебром ларец, на крышке которого изображены были гербы Рима, трибуна и папы. Благосклонные письма папы произвели радостное настроение в городе. Ежедневно прибывали теперь на национальный парламент командируемые от городов депутаты. Парадирование их исполнило Рим самомнения и гордости и укрепило Колу в вере в свою миссию и в римское свое всемогущество. Капитолий поистине, казалось, превращался в политический центр Италии. Многие из ломбардских тиранов приняли, правда, энциклики Колы с презрением, но вскоре изъявили готовность иметь представителей на национальном парламенте. Лукино, тиран миланский, ободрял Колу крепко держаться нового уложения, но в действиях относительно баронов соблюдать осторожность; даже Андрей Дандоло и генуэзцы почтительным письмом отдавали себя к услугам Рима; Лукка и Флоренция, Сиена, Ареццо, Тоди, Терни,
Пистоя и Фолиихио, Ассизи, Сполето, Риэти и Амелия величали трибуна пресветлым государем и отцом и высказывали надежду, что реформа в Риме послужит ко благу Италии. Все города Кампаньи и Маритимы, Сабины и римской Тусции воздали торжественными посольствами честь Капитолию, причем враждующие партии являлись с самых отдаленных окраин перед судейское кресло трибуна, ища его суда и своего права. Ничто не дает более ясного свидетельства о могуществе, все еще производимом досточтимым именем и идеей Рима, как признание, встреченное Колой ди Риэнци у всех почти синьоров и городов Италии, которых общинами правили не фанатики, но серьезные государственные люди. Всюду и везде верили в возможность воспрянутия римской республики в прежнем ее блеске. Человечество находилось еще и отчасти находится еще поныне под магическим престижем высокости этой матери цивилизации. Около этого времени повеяло живительным дыханием прошлого. Не было ни одного истинного христианина, который бы ни почитал резиденцию пап в Авиньоне беззаконием по отношению к святому городу. Освобождение его из-под власти тиранов и обезопасение пелеринажей к нему явилось событием всеобщей важности. Столь счастливо совершившаяся революция являлась по началу своему великим событием, могшим иметь последствием возвращение папства и возобновление империи. С ней связаны были все затрагивающие глубочайшие фибры народов моральные и политические идеи, и сама справедливость требует признать, что Кола ди Риэнци с гениальностью воспринял и применил эти идеи своего времени. Данте, несомненно, в нем приветствовал нового спасителя Италии под мистическим образом «Veltro». Представления трибуна о Lex Regia, о ненарушимом величестве римского народа, на котором покоится империя, согласовались с основными положениями «Монархии», в которой великий поэт провозгласил, что римский народ, как благороднейший на земле, чудесами и историческими деяниями предызбран Богом к управлению Вселенной. Кола несомненно знаком был с трактатом Данте, хотя и никогда на него не ссылался. Но неприменимость самой гибеллинской идеи выказалась в Генрихе VII и Людовике Баварце, ибо никакой иноземный император не оказался в силах исцелить растерзанную Италию. Теперь в самом заброшенном Риме поднялся гениальный римлянин, восстановил республику и даровал итальянцам не как гвельф или гибеллин, но в качестве трибуна Рима, благо, тщетно и безуспешно искомое гибеллинами у германского императора, гвельфами – у папы. Отныне выдвинулась третья идея – конфедерации Италии под предводительством священной матери городов, Рима; впервые решительно выговорена была идея единства нации, и Италию охватила надежда спастись и обновиться благодаря самой себе.
